Таракана пришла ко мне во вторник, приоткрыла дверь, заглянула, сказала, привет, можно, не дожидаясь ответа, вошла, отодвинула посетительский стул, уселась, разгладила безупречную белую юбку, привет, сказала еще раз. И подмигнула, смешно сморщившись. И тогда я ее узнала.
Они были близнецы. Близнецы Тавареш, Мария Луиза и Ана Катарина, они появились в пятом классе, в середине полугодия, и все сразу стали звать Ану Катарину Тараканой, даже учителя, хотя это было против школьных правил, клички у нас были запрещены.
Ушли они так же, как и пришли, где-то посреди года, сейчас даже и не вспомню, в каком классе, может быть, в седьмом или восьмом. И до самого их ухода мы так и не научились их различать. Что было очень странно, потому что близнецы Тавареш были совершенно не похожи друг на друга. Одна из них была высокая, костистая, с квадратным подбородком и широкими плечами, волосы не рыжие, а, скорее, светло-коричневые, но лицо все в веснушках, даже веки и губы. Вторая – меньше, тоньше, зыбче, с узким капризным личиком и крупными, бледными, как у воскового ангела, кудрями. Как можно было не различать двух таких разных девочек? Но ведь не только мы: учителя, школьная обслуга и даже, говорят, собственная мама Марии Луизы и Аны Катарины постоянно их путала. И не в том дело, что мы не умели отличить блондинку от шатенки, бледную от конопатой, маленькую от высокой. Мы не знали, кто из двух был Тараканой, а кто Марией Луизой, и никто так никогда и не узнал. Мы различали их по носкам. У нас тогда была такая форма: серая блуза с узким зеленым галстуком, темно-зеленая юбка в складку, темно-зеленый пиджак, черные квадратные туфли без каблука, ужасно уродливые, и зеленые шерстяные носки до середины икры, их приходилось постоянно подтягивать, потому что у всех, кроме Марии Луизы, они моментально сползали на щиколотки, и у Тараканы тоже, даже, пожалуй, особенно у Тараканы.
Ненавидели они друг друга страшно, я никогда в жизни подобного не встречала. Даже домой их забирали на разных машинах, они совсем не могли находиться рядом. Когда одна из них заболевала, вся школа будто успокаивалась, но стоило ей вернуться, и воздух в классных комнатах начинал вибрировать и звенеть, как бывает, если подойти слишком близко к потревоженному улью или осиному гнезду.
Эта вражда должна была всех рассорить, мы должны были поделиться на две группы и яростно защищать каждая своего близнеца, но нет, мы, наоборот, все сплотились, мы стали практически одной семьей, и вся эта семья любила, обожала Марию Луизу. Стоило нам увидеть ее аккуратные, туго натянутые носки, и мы начинали улыбаться, даже не знаю, почему. Я говорю мы, хотя я улыбалась Марии Луизе только до шестого класса, а потом подружилась с Тараканой. Мне объявили бойкот и тут же об этом забыли, меня в школе почти не замечали, на каждой перекличке мне приходилось трижды кричать здесьздесьздесь, чтобы учитель не написал в журнале отсутствует.
Я не уверена, что Таракана меня любила, скорее, я ее раздражала, и она меня тоже, эти ее вечно спущенные носки, она ведь даже не пыталась их подтягивать! но и мне, и ей нужно было с кем-нибудь дружить, поэтому мы сидели за одной партой, гуляли под руку по коридору и время от времени сбегали с уроков. Обычно мы уезжали на пароме на полуостров, валялись там на пустом песчаном пляже ногами к воде, ели прихваченные из дому бананы и пили шоколадное молоко из квадратных пакетиков. Таракана виртуозно таскала эти пакетики из школьного буфета. Разговаривать нам было не о чем, поэтому мы молчали, но иногда мне хотелось позлить Таракану, и тогда я спрашивала, за что она так не любит Марию Луизу. Все же любят, говорила я неприятным вязким голосом, нарочно не глядя на Таракану, вот буквально все-все. Таракана смешно морщилась и кидала в меня пустым пакетиком из-под молока. Если бы у тебя была сестра-близнец, говорила она высокомерно и замолкала, показывая всем видом, что объяснения тут излишни.
Я смотрела на Таракану на посетительском стуле, она положила ногу на ногу и улыбалась мне размытой вежливой полуулыбкой с легким привкусом нетерпения, а я думала, что так ни разу и не рассказала ей о моем брате. Если бы у тебя была сестра-близнец, роняла Таракана веско, и я засовывала руку в карман пиджака и кивала. Конечно-конечно, кивала я, трогая кончиками пальцев моего брата-близнеца, и мой брат беззвучно хохотал, чтобы Таракана не услышала.
Брат появился на свет за десять минут до меня. Теперь тужься, крикнула прабабушка Пасиенсия прямо в ухо моей матушке Девочке, матушка вздрогнула, и из нее выпала маленькая фигурка мыльного камня, гладкая, бледная, с лицом точь-в-точь как у моего отца Полковника, таким же бородатым и невыразительным. Прабабушка Пасиенсия взяла фигурку, и спрятала, и никому не сказала, ни Полковнику, ни матушке, только мне.
Странная у нас была семья. Мой отец Полковник появлялся дома раз в месяц к обеду, молча ел, вытирал руки о накрахмаленную салфетку, трепал меня за подбородок и исчезал до следующего месяца, а моя матушка с удивительным именем Девочка все время спала на низенькой широкой кровати в душной темной спальне. Она не проснулась, даже когда рожала меня и брата, проспала все роды, только стонала и всхлипывала, как будто ей снились кошмары. Прабабушка Пасиенсия постоянно пыталась ее разбудить, говорила, проснись, Девочка, вставай, ну, давай, просыпайся, лентяйка, но матушка вздыхала и засыпала еще глубже, пока, наконец, не стала такой же гладкой и неподвижной, как мой брат. Тогда прабабушка Пасиенсия позвала меня, мне было, наверное, лет пять, и мы вдвоем отнесли матушку в нашу семейную усыпальницу и поставили в нише, она довольно долго там простояла, прабабушка каждый день вытирала с нее пыль, а я расчесывала волосы, волосы у матушки были красивые, длинные, белые, как бумага, а потом на усыпальницу упал самолет Полковника, и мы с братом остались одни, я тогда заканчивала школу, и прабабушки Пасиенсии с нами уже не было, она просто ушла, сказала, я пойду, Терезинья, хватит с меня, и ушла. Прабабушка была первой женой Полковника, а матушка Девочка третьей, между ними была еще какая-то Мадалена, тоже родня нам, но про нее мне ничего не рассказывали. В детстве я думала, что, когда вырасту, тоже выйду замуж за Полковника, но мой брат был против, он говорил, что Полковник для меня слишком старый, обойдется и тремя женами, и я была с ним согласна, к тому же я терпеть не могла, когда меня трепали за подбородок.
Валяясь на берегу и потягивая шоколадное молоко, я тысячу раз собиралась рассказать Таракане о моем брате, о том, что мы с ним живем душа в душу, хоть и близнецы, что он веселый и красивый, и борода, как у Полковника, его совершенно не портит, но вместо этого просто трогала лицо брата в кармане пиджака, брат хохотал, и моим пальцам делалось щекотно. Брат уже несколько лет со мной не разговаривает, с тех пор как получил письмо «спешу уведомить Ваше Превосходительство», а я-то думала, он оценит иронию и посмеется вместе с моей подписью, а он взял и обиделся. На семинаре нам объясняли, почему тем, кто часть системы, нельзя иметь семью, никогда не знаешь, кто попытается словчить, ловкачи повсюду, но я думала, что уж нас-то с братом это не касается, и вот, ошиблась. Теперь брат стоит у меня на столе и делает вид, что он просто фигурка мыльного камня, а ведь мне пришлось взять в банке кредит, чтобы уплатить его пятизначный долг, и он меня даже не поблагодарил.
Таракана поерзала и побарабанила пальцами по моему столу. Ну что там у тебя, спросила я, что, по-твоему, мы там напутали, показывай. Имя, сказала Таракана, меня почему-то все время называют чужим именем. Она дала мне свои документы, в документах было написано Ана Мария Тавареш. Я привстала и внимательно посмотрела на ее ноги, ноги были длинные, худые, сухие даже, в безупречных чулках. Извини, сказала я, что я так уставилась, я просто вспомнила эти дурацкие носки, которые мы должны были носить в школе, помнишь, как они у тебя все время спускались. Таракана поднялась с посетительского стула и улыбнулась. Когда спускались, неприятным вязким голосом сказала она, а когда и нет, протянула руку и потрепала меня за подбородок.
