Чужая героиня
…Пусть она будет невысокой мулаткой, желтоватой и золотистой, по светло-лимонной коже рассыпаны шафрановые веснушки, даже крупные бледные губы – и те веснушчатые. Пусть у нее будут кудряшки, тугие и непослушные, как латунная стружка, и такого же неживого мерцающего цвета. Глаза пусть будут темные, непрозрачные, а зубы – белые и немного неровные. А зовут ее пусть Лизиана. Или Грациела. Хорошее имя – Грациела, и героиня у нас хорошая, ладная, худенькая, с мальчишеской грудью и острыми ключицами, тоже веснушчатыми. А вот бедра у нее широкие, тяжелые бедра, женские, и веснушек на них нет, ни одной.
Работает Грациела на рынке, в мясных рядах. А что? Бывает работа и похуже. Грациела это знает и не жалуется, она рубит головы курам, разделывает кроликов и, бывает, таскает тяжеленные говяжьи туши, но тут ей, конечно, помогают, Рауль помогает или Фернанду.
А как Грациела работает?
Берет огромный тесак, примеривается – хоп! хоп! – и напластала истекающих соком антрекотов, или нарубила котлет, или ровненько вырезала перламутровую куриную грудь, – вот, как работает Грациела.
А как Грациела разговаривает?
Да, господин, Как вам будет угодно, госпожа, – и все ласково, все с улыбкой. Другие торговки развязны, зовут покупателей лапочками и дорогушами, другие – но не Грациела. Потому и толпятся у ее прилавка чистенькие старушки с подсиненными букольками и отутюженные старички в шейных платках, даже по воскресеньям, когда и мяса-то почти нет, это неважно, много ли им надо, зато какая хорошая девочка – вот как разговаривает Грациела.
А как Грациела носит свой белый форменный чепчик?
Немного набок, чтобы выбивалась кокетливая кудрявая прядка над маленьким ухом и придавала Грациеле вид задорный и лукавый, – вот как носит Грациела свой чепчик.
А как носит Грациела свою беременность?..
Вот это новость! Героиня-то наша!.. А нам и невдомек. Конечно, мы видели рядом с нею Рауля, потом Фернанду, потом того, из кафе напротив, мы так и не удосужились узнать его имя, еще был высокий испанец из банка, лысоватый и смуглый, и парикмахер Зе Мигель, а мы-то, дураки, думали, что он женщин не любит, но одно дело женщины, а другое – Грациела с ее веснушками, кудряшками и ключицами. Но мы все равно не знаем, от кого беременна Грациела, а сама она ни за что не скажет. Она ходит, аккуратно повязав под чахлой, даже теперь не налившейся грудью поясок белого халатика и слегка выпятив небольшой, идеально круглый живот. Как награду, как знак отличия – вот как носит Грациела свою беременность.
А что с нею будет дальше?
Дальше она родит маленькую девочку и назовет ее Лизианой.
Или возьмет свой большой тесак и выйдет с ним из-за прилавка, покусывая веснушчатые губы, старички и старушки поначалу даже откажутся верить своим глазам. Потом-то, конечно, поверят, а те, которым удастся убежать на негнущихся артритных ногах, станут рассказывать соседям за чашкой кофе, нет, вы представляете, а казалась такой хорошей девочкой, впрочем, я никогда ей не доверяла.
А может, она купит лотерейный билет, выиграет миллион и на рынок никогда больше не вернется, даже за покупками не придет.
Мы не знаем, что-то мы совсем не понимаем эту Грациелу.
Наверное, она просто не наша героиня, зря и придумывали.
Луизинья
Луизинье было лет пять, когда старая пьяная цыганка предсказала ей, что очень скоро она исчезнет. Толстая нянька Изаура, в полосатом, как матрац, платье, отошла к киоску за лотерейным билетом, а сама Луизинья задумалась, спрятаться ли ей за большой круглой клумбой с желтофиолями, чтобы Изаура испугалась, или же быстро сбегать к лоточнику Зе Горошку купить фисташкового мороженого, но вместо этого почему-то пошла к скамейке, откуда ей махала исключительно противная старуха в сбившемся на затылок черном платке. Старуха посмотрела на Луизинью, с трудом фокусируя на круглом детском личике уплывающий взгляд, и молча протянула грязную коричневую руку ладонью кверху. Луизинья безропотно положила в ладонь монету в сто эшкудо, которую планировала целиком потратить на мороженое. Так же молча старуха спрятала монету в карман серого передника – в кармане была здоровенная дыра, но монета и не подумала выпасть, – взяла Луизинью за руку и немного подергала, как будто проверяя, крепко ли рука приделана к Луизинье. Хорошая рука, сказала она, наконец. Голос у нее был не лучше взгляда, громкий, неприятно дребезжащий, как будто крышка кастрюли упала на каменный пол. И рука хорошая, и девочка хорошая, жаль, исчезнешь скоро. Как исчезну? спросила Луизинья. А вот так, сказала цыганка и неожиданно ловко выхватила из воздуха какую-то пушинку. Вот так, повторила она, положила пушинку себе на ладонь и подула. Вместо того чтобы взлететь, пушинка вдруг стала бледнеть и таять, как будто была сделана изо льда, и через секунду грязная ладонь была пуста. А как, начала было Луизинья, но тут на них с причитаниями набежала Изаура. Одной рукой она схватила и поволокла Луизинью, другой грозила цыганке и при этом кричала, и кричала, и кричала, так, что у Луизиньи разболелась голова.
Дома, когда Изаура ушла, Луизинья рассказала про цыганку родителям. Ерунда, бодро сказала мама, еще не хватало верить всяким цыганкам, а папа добавил, что все предсказания следует понимать иносказательно. Как это, иносказательно, спросила Луизинья. Ну, так, неопреденно сказал папа и повертел руками, показывая, как именно. Ясно, сказала Луизинья.
Через неделю у Луизиньи на колене образовалось странное пятно, даже не пятно, а как бы затянутая тонкой пленкой пустота, сквозь которую было видно все, что находится у Луизиньи за спиной, как будто она сделана из стекла. Ночью родители ссорились, Луизинья слышала их из своей комнаты. Понимать иносказательно, кричала мама и неприятно смеялась, понимать и-но-ска-зательно! Папа что-то отвечал, но из-за маминого смеха было невозможно разобрать, что. Утром он посадил Луизинью в такси и отвез к врачу.
Немолодой врач, лысый и с бородкой, заглянул в пустоту на Луизиньином колене, потом с опаской коснулся ее пальцем. За ночь пленка куда-то делась, и палец вышел с другой стороны. Больно, спросил врач, быстро выдернув палец из пустоты и делая шаг назад, как будто Луизинья его укусила. Или, может, щекотно? Луизинья покачала головой. Ей было не больно и не щекотно, никак. Врач подошел к столу и тщательно протер палец спиртом.
Я исчезаю, спросила Луизинья у мамы спустя несколько дней. Утром Изаура заклеила ей колено самым широким пластырем, какой нашла, но вечером пластырь держался только с одной стороны, а с другой его ширины уже не хватало, чтобы закрыть увеличившуюся пустоту. Мама зачем-то сунула голову в раскрытый аптечный шкафчик, и Луизинья слышала, как она там дребезжит склянками с лекарствами и всхлипывает.
Я исчезаю, сказала Луизинья в постели перед сном, и внезапно ей понравилось, как это звучит. В этом было что-то большое, что-то очень важное. Я исчезаю, повторила она, я исчезаю. У нее уже не было левого колена целиком, хотя на ней это никак не сказалось. Я исчезаю, сказала она утром на кухне. Мама опять заплакала, а папа положил ей руку на плечо. Нам надо научиться жить с этим, сказал он. Как научиться, прорыдала мама. Ну, так, неопределенно сказал папа и повертел в воздухе руками. Луизинья засмеялась.
Со временем они действительно научились. Когда я исчезну, говорила Луизинья. Когда Луизинья исчезнет, говорил папа. Когда барышня Луизинья… того, говорила толстая Изаура и крестилась. И только мама не могла это произнести, сразу начинала плакать, но она была беременна Ноэмией, а известно, что беременные женщины на все реагируют острее прочих людей. Зато Ноэмия, как только подросла и разобралась, что к чему, просто не умолкала. Зачем Луизинье новое платье, умильно говорила Ноэмия, она ведь скоро исчезнет! Почему у Луизиньи комната больше, чем у меня, мне нужнее, я же никуда не исчезну. Иногда они ссорились, и тогда Ноэмия топала ногами и кричала, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь, и Луизинья чувствовала себя одновременно довольной и виноватой. С возрастом таяние почему-то замедлилось и даже почти прекратилось, и, хотя от шеи и ниже Луизинья была вся поедена пустотой, все у нее функционировало нормально, как у любого другого человека ее пола и возраста, и родители робко надеялись, что старшая дочь никуда не денется хотя бы до совершеннолетия. Сама Луизинья этого боялась. По сравнению с исчезновением все остальное было мелким и незначащим, и что же ей делать, если она перестанет исчезать? Мама начала поговаривать об институте или, может быть, о работе, папа ее поддержал. Луизинья запиралась у себя в комнате, раздевалась перед зеркалом и, глядя на свое тело в провалах и лакунах, плакала злыми слезами и кричала себе, как когда-то Ноэмия, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь?!
