Урядник Кавеладзе застрял в дверях, растерянно уставившись на сцену, — там явно происходило что-то не то.
— В печку все эти пакостные писания! — нехотя вернулся к своей роли обескураженный Ефрем Глонти. — Девчонка наберется бог знает чего, кровь у нее забурлит, как от шпанской мушки, и прощай тогда... В печку, тебе говорят!
— Купати по-харалетски, насквозь проперченные...
— И хачапури стынут, дорогой Малхаз!
— А что там за толма[10] — во рту тает!
— А кислая капуста, такая проперченная — один огонь!
— И хрупкие молодые огурчики, которые едят неочищенными!
— Не огурчики, а вас надо как следует очистить! Опять вылез на сцену, да? Что, не терпится? Сейчас же марш за кулисы!
— Что, кроме меня, никого лишнего не увидел? — с укором спросил гофмаршал фон Кальб. — Если на то пошло, что надо леди Мильфорд посреди сцены?
— Извольте и вы уйти, сударыня... Хороша же ваша сценическая культура, нечего сказать. Все, все лишние извольте убраться за кулисы. Ну, давай дальше, Ефрем!
— А еще про поросячью голову забыли! Эээ... да-а... Тут-то собака и зарыта, — вновь вернулся к роли Миллер. — Если президент — достойный отец, он еще будет мне благодарен. Почисти-ка мне мой красный бархатный кафтан, пойду попрошу его превосходительство, чтобы он меня принял... А ты откажись от своего проклятого кофе и от нюхательного табаку — вот тебе к не нужно будет торговать красотой твоей дочери.
— А хашлама[11] там, Малхаз, — иф! — пар до самого неба поднимается.
— А копченая ветчина! — шесть месяцев провисела в камине!
— Лишние разговоры!
— С добрым утром, папенька!
— Умница, Луиза!
— Ах, отец, я великая грешница! — тускло проговорила Луиза Тушабрамишвили.
— Вы проглатываете слова!
— Что это вы изволите говорить, уважаемый Малхаз... Рыба цоцхали, отваренная в соленой воде!
— Да, но где они рыбу достали...
— Кавеладзе поручили наловить.
— Уж он вам наловит!
— Рыба есть рыба, Малхаз! А ты знаешь, что еще там есть?
— Нет.
— Густая ореховая подливка к мамалыге, а мамалыга-то сама горячая-прегорячая с расплавленным сулгуни внутри, а как ты думал!
— Да я, может, и не люблю этой мамалыги...
— А похрустывающие чуреки-шоти; может, тоже не любишь, только-только вынутые из тонэ?!
— Красные, багрово-красные, крепенькие, как камень, помидоры!
— Вино у них, должно быть, неважнецкое.
— Что-о?! — возмутился гофмаршал фон Кальб. — Вино пятилетнее, любезнейший Малхаз, с журчанием и бульканьем нацеженное из квеври.
— А про зелень вы не спросите, уважаемый Малхаз?
— Об этом и говорить не стоит...
— Жареный поросенок, весь присыпанный свежей зеленью!
— А ткемали?..
— Какой стол без ткемали,— это все равно, что роза без шипов!
— Найдется там и экала[12], заправленная уксусом и орехами, — пальчики оближешь!
— А что, у этих окаянных не имеется вилок? Продолжайте сейчас же спектакль!
— Как так не имеется вилок! Только пожелай — серебряные подадут!
— Но меня-то не приглашали? — чуть слышно донеслось с галерки.
— Ах ты, черт! — хлопнул себя по лбу президент фон Вальтер. — Это же лично мне было поручено.
— Когда, дорогой?
— Да вчера, еще вчера...
— Чего ж ты до сих пор молчал! А кто тебе поручал...
— Сам Сопром поручил, еще вчера, говорю.
— Какой, Джаши?
— А то какой еще!
— Но я его не.знаю...
— Зато он знает вас, сударь.
— Нет, неудобно все-таки срывать спектакль... — заколебался Малхаз. — Допустимо ли искусству предпочесть застолье!
— А какое надуги[13], свое, домашнее... Боюсь, вы такого и не пробовали, уважаемый Малхаз.
— С мятой?
— Уух! Мятой, мятой приправленное, да так густо.
— Ну чего вы все так уставились на меня? Хотите идти — идите. Один, говорят, за всех. К черту, была не была, пошли на свадьбу!
— Куда это вы, а? — спросил пораженный урядник Кавеладзе.
— Цыц, помалкивай! — приструнил его Ефрем Глонти, забрасывая в сундук бархатный кафтан. — Тебе-то что за дело!
— А-а?
— И почему это всех глухих и кривых прибивает обязательно к нашему берегу! — подосадовал Титико и швырнул в сундук свой парик. — А впрочем, если хочешь, иди и ты с нами.
Этот день я потому описываю так подробно, что именно в ту самую ночь в Харалети явился Человек.
4
— Ооо! Привет артистам! — загрохотал тамада, Пармен Двали.. — Где это вы пропадаете до сих пор? А ну, тетушка Аграфина, дорогая, подай-ка нам тот наш, сама знаешь какой, рог, а вы, ребятки, давайте выпейте за наших прекрасных жениха и невесту, чтоб они, любовно воркуя и ластясь друг к другу, плодились и размножались во взаимных лобзаниях и засыпали нашего почтенного Сопрома ангелоподобными внучатами.
— Может быть, мне и приходилось встречать по отдельности такую красавицу-женщину или такого замечательного мужчину, но чтоб оба, и жених и невеста, были так хороши?! Ах, нет, нет...
— Молодчага, Титико, молодчага! — воскликнул Пармен,— только я еще никогда не слышал, чтоб тост заканчивался словами: «Ах, нет, нет». А теперь дай сказать и другому.
— Выпьем за здравие...
Заместитель городского головы Какойя Гагнидзе и его помощник Бухути Квачарава сидели на самом почетном, освещенном фонарями месте, но, если спросить меня, выгоды от такого почета ни малейшей: весь стол только на них и пялился: пока их не разобрал хмель, они не ели, а только пощипывали еду — неловко же трескать за обе щеки, когда на тебя устремлено столько глаз. Но зато попозже, основательно подвыпив, они так приналегли на купати и форель, что дай боже. Но свет по-прежнему бил им в глаза, и они от этого так морщились и кривились, что Сопром Джаши даже было забеспокоился, не обидел ли он их чем ненароком, но вскорости сам до того упился, что, напрочь забыв о почетных гостях, пошел, раскинув руки, в лекури с тетей Аграфиной. И вот именно на этой свадьбе впервые в мире жареному поросенку засунули в зубы редиску и в таком виде преподнесли его тамаде. Пармен Двали, что и говорить, пришел в восторг и, подняв тост за человеческую смекалку и хитрую выдумку, вовсю превозносил Харалети — это гнездо остроумнейших и находчивых людей, а один из нашенских, из харалетцев, не умевший ни читать, ни писать, вдруг разразился таким вот стихотворением:
Вари да варале,
Хари да харале!
Славьтесь наши Харалети!
Лучше края в мйре нету!!!
Нуу тут грянули аплодисменты, да какие аплодисменты. Мы, харалетцы, все по натуре поэты, и нам очень пришлись по душе слова: «Лучше края в мире нету». Да зачем далеко ходить, я и сам лично тоже поэт по натуре. Некоторые почему-то это скрывают, а сами тишком пописывают стихи, а я, например, совсем даже не стыжусь признаться, что у меня просто не хватает терпения изложить всю эту историю в стихах, иди сыщи столько рифм — они-то ведь на улице не валяются, вот мне и приходится пересказывать все слово за словом, но — верите ли? — это тоже совсем не легкое дело. Казалось бы, что в том особенного, — взять да и пересказать все подряд? Да не тут-то было. Знай я наперед, чтоб меня черти съели, что это за мытарство, меня бы и силой не заставили взять в руки карандаш, а теперь уж что, теперь, когда дело дошло до прихода Человека, прерывать историю на полпути никуда не годится.
— А теперь я хочу еще раз выпить за здоровье наших молодых, — поднялся с места Пармен Двали, — но сначала, может, ты потанцевал бы, а, Самсон?
— Да отстань ты, ну тебя!
— Чего это ты повесил нос, Самсон дорогой, — не поскупился на ласковое слово наш тамада, — подыми хоть глаза, покажи людям свое лицо. Вот ведь Сопром протанцевал же, а ты чего приуныл? Отец невесты небось сильнее должен печалиться.
— Хватит, замолчи.
— Прикуси язык, оставь отца! — вмешался Тереза.
— Ладно, брат. А теперь я хочу сызнова выпить за здоровье молодых! — воскликнул Пармен. — Вот гляжу я сейчас на них, как красивенько они посиживают рядком, и думаю, ну чем не... погодите, как это... кто тут из вас охотник... как же оно называется... нет, не перепел... ах да, да, ну чем не птенчики! Так будьте же вы вечно здравы и счастливы! Титико!
— Яхшиол![14]
— Давай-ка выпей и ты! Таак! — И, воздев кверху указательный палец, прищурил глаза: — А теперь помаленьку затянем Мравалжамиер[15]...
— Мравал, мравалжамиеээ... — завел, вытянув шею, Осико.
— Ээуу... — подтянул басом Ефрем Глонти, прижав подбородок к груди.
— Жамиеэээ... высоко, мальчик, эуэээр...
Раньше всех разобрало пристава Титвинидзе. Его длинные, прямые, как дула, усы во время питья намокали, и он постоянно вдыхал бьющий прямо в нос с этих мокрых усов винный дух, что ж тут удивительного, что пьянел он быстрее других! А потом было вот что: Тереза впился зубами в поросенка с торчащей из пятачка редиской и так, с жареным поросенком в зубах, вскочил на стол и пустился в пляс, заставив трещать под собой стол, на котором зазвенела, задребезжала посуда, а брызги сациви заляпали зеленый мундир Титвинидзе. Рассвирепевший пристав выхватил шашку, грозно оглядел присутствующих и, поскольку Папико среди них не оказалось, нацелился на курицу и — бац! — рассек ее надвое. Однако Пармен Двали не растерялся: одну половинку курицы от тут же преподнес Макрине Джаши, а вторую бросил на тарелку Осико; и это рассечение курицы оказалось по-своему символичным: только-только стихли аплодисменты, как вдруг откуда-то из-за Харалети ветерком донесло конский топот.
