А время, как вам самим прекрасно известно, шло.
3
Года точно не припомню, только знаю, что было это двадцать четвертое сентября, — в тот день выходила замуж Макрине Джаши. Родители Макрине были люди зажиточные, и на свадьбу были званы все Харалети, от мала до велика. Женихом — с бантом на шее — был Осико, и отцу его, Самсону, не оставалось ничего другого, как вытащить на свет божий залежавшиеся в кушетке чоху и архалук, а чтоб его снова не покусала та насморочная собака, он переоделся уже за плетнем, по выходе со двора, с превеликим трудом застегнув меленькие, как вишневая косточка, пуговички архалука. Тереза тоже, из уважения к брату, вырядился в красную атласную рубаху и расслабил мышцы, чтоб она не расползлась по швам. В тот день ни в одном харалетском доме не варили обеда — берегли аппетит для свадьбы. И хотя после полудня все слегка перекусили, держаться до восьми часов едва хватало терпения — именно на этот час была назначена свадьба; об этом извещала пригласительная карточка, украшенная парочкой воркующих голубков. Актеров, разумеется, пригласили в первую очередь — актеры всегда хороши за столом. Хотя в тот день ставили «Коварство и любовь», но кому было до театра... Однако Шашиа Кутубидзе все же строго прохрипел: я-де ничего не знаю, к восьми часам чтоб все были в париках. Вот если, когда Какала даст третий звонок, никого из зрителей в театре не будет, тогда можете переодеться и идти на свадьбу... «Хорошо, хорошо, сударь», — скороговоркой ответил Титико Глонти и вернулся к спору со своим двоюродным братом Ефремом Глонти: «Так вот я тебе и говорю, что пистолет надежнее сабли: с пистолетом в руках всегда одолеешь вооруженного саблей, но при этом учти одно: сумеешь ли ты отточить пистолетом карандаш? Так что всему свое место, Ефрем...» Титико был настроен как следует покутить и пустился в пространные рассуждения, чтоб легче скоротать время. Но время-то шло и так, само по себе, и когда наступило полвосьмого, тетя Какала дала, по знаку Шашии Кутубидзе, первый звонок. Но для кого, спрашивается? — в театре не было ни души, да и кто бы сегодня сюда пришел... В без десяти восемь Шашиа снова кивнул головой, тетя Какала вторично затренькала колокольчиком, и Верико Тирошвили взялась уже было за пуговицы — ни одного зрителя так и не было видно; но когда тетя Какала уже вот-вот должна была дать третий звонок, после чего все могли сменить костюмы и, вырвавшись на волю, поспешить в богатый дом Софрома Джаши, на свадьбу, как в самый последний миг откуда ни возьмись появился наш бородач — Малхаз Какабадзе; бросив пятачок в ящичек тети Какалы, он поднялся на галерку, глянул на растерявшихся артистов, которые уже совсем было навострились дать тягу, и прокашлявшись в кулак, крикнул:
— Что такое, почему не начинаете спектакль?
Ему откликнулся Ефрем, изображавший Миллера:
— А вы не приглашены на свадьбу, Малхаз?
— Да, приглашен.
— Тогда что ж вас привело в театр, ни дна ему, ни покрышки?
— Я предпочитаю посмотреть спектакль!
— Выходит, теперь нам всем, сколько нас здесь есть, из-за одного человека не идти на свадьбу?! — раскипятился Титико Глонти. — А вы не слыхали такого: один за всех?
— Я слышал: все за одного!
— Ты решил погубить нас?! — вскричал Миллер.
— Почему погубить, друг любезный, — не я толкал тебя идти в артисты! А коль взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Что-то я не припомню, чтоб ты пришел ко мне с вопросом: каким бы ремеслом ты посоветовал мне заняться, дядюшка Малхаз...
— Да, но чем смотреть на такую игру, лишенную всякого настроения, не лучше ли погулять на хорошей свадьбе? — вскинул плечи президент фон Миллер.
— Ничего я не знаю! — вспыхнул Малхаз. — Вот еще! Я ведь бросил в ящик свой пятачок, тебя спрашиваю, Какала?!
— Да.
— И вовремя занял свое место?
— Так-то оно так, но...
— Никаких «но» и «мо» я не знаю!! Кому принадлежит этот театр, в конце-то концов, твоему папеньке или империи?
— Империи, и все же...
— Ну так и начинайте сию же минуту. Мне тут не до разговоров с вами...
— Да, но...
— Надоели вы с этим своим «но»! Ведь не с «но» же начинается данная пьеса! Ну так и начинайте, как положено, мой вам совет!
— Не начнем! — крикнул в бешенстве гофмаршал фон Кальб.
— Что-что?! — угрожающе вопросил Малхаз. — Не начнете?! Где директор?
Шашиа Кутубидзе вышел на середину сцены. Так, как был, — без парика и пудры, а до чего ж бы ему подошла роль разбойника!
— Что тут у вас происходит? За что тебе платит деньги империя?! Сейчас же прикажи всем вот этим играть, не то... Железные каламаны надену, возьму в руку железный посох, и я не я буду, если не доберусь до самого губернатора, порукой в том моя борода и мои усы... За кого вы меня принимаете! Я никому не позволю себя дурачить! Ну как, начинаете или нет, я тебя спрашиваю, Кутубидзе ты там или Мутубидзе?!
— Начинаем, начинаем, а что же еще, разумеется, начинаем, — прохрипел Шашиа. — Давайте там! Начинайте немедленно!
— Довольно, это уже не шутки, — начал Ефрем Глонти. — Вскоре весь город заговорит о моей дочери и о бароне. Моему дому грозит бесчестье.
— То-то! — выкрикнул сверху Малхаз.
— Дойдет до президента и... — уныло бубнил Ефрем Глонти. — Одним словом, больше я этого дворянчика сюда не пускаю.
— Ты не заманивал его к себе в дом, не навязывал ему свою дочку, — промямлила безо всякого выражения Верико Тирошвили.
— Мне надо было как следует пробрать дочку, — вяло продолжил Ефрем Глонти. — Мне надо было хорошенько намылить шею майору, а не то все выложить его превосходительству папеньке.
— Ну, тогда я пошел, — сказал Шашиа, — я вам больше не нужен. А вы подойдете потом. Ничего, что немного опоздаете, — свадьба до утра.
— Не мешайте нам, если можно, кто бы там ни был!
— Ухожу, сударь, ухожу.
— ...Где только эти барчуки не таскаются, черт знает чем только не лакомятся! — продолжал монотонно Ефрем Глонти. — Так что же удивительного, что такого сладкоежку вдруг потянуло на свеженький огурчик...
— Там будут янтарные куры под чесночной подливкой! — внезапно выкрикнул в сторону Малхаза гофмаршал фон Кальб.
— Стой-стой! Этого в тексте нет!
— Нет, но... А сациви из индейки — одно объедение! — воскликнул Фердинанд.
— А сдобренный аджикой жареный поросенок!— проревел президент фон Вальтер.
— С чего это ты взялся на сцене, тебя же нет в этом действии!!! — еще громче рявкнул Малхаз. — Все лишние сейчас же оставьте сцену и продолжайте спектакль. Каждый выйдет в свое время.
— ...Чего еще можно ждать от такого повесы? — продолжал приунывший Ефрем Глонти. — Девочка красивая, статная, ножки у нее стройные. На чердаке у нее может быть все что угодно,— на этот счет с женского пола спрос не велик, только бы вас господь первым этажом не обидел. Стоит такому волоките высмотреть ножки — готово дело!.. И... и я барона не виню. Все мы люди, все мы человеки. По себе знаю.
— Ты бы посмотрел, какие прекрасные записки пишет твоей дочке его милость! — блеклым голосом проговорила Верико Тирошвили.
— На языке одно, а на душе другое. Кто на тело заглядывается, тот всегда о душе толкует... Нанизанная на ореховый прут жареная форель!
— А форель где достали? — поинтересовался Малхаз с галерки.
— Уряднику Кавеладзе поручили выловить в речке!.. А знаешь, что там есть еще?
— Нет.
— Отварная свинина в холодном виде!
— А пережаренные с луком поросячьи потроха!
— Цыплята-табака с розовой хрустящей корочкой! Роскошь!
— Горячие, прямо с огня, бараньи шашлыки, мой милый!
— Ничего я не знаю! Продолжайте представление, а не то...
Урядник Кавеладзе застрял в дверях, растерянно уставившись на сцену, — там явно происходило что-то не то.
— В печку все эти пакостные писания! — нехотя вернулся к своей роли обескураженный Ефрем Глонти. — Девчонка наберется бог знает чего, кровь у нее забурлит, как от шпанской мушки, и прощай тогда... В печку, тебе говорят!
— Купати по-харалетски, насквозь проперченные...
— И хачапури стынут, дорогой Малхаз!
— А что там за толма[10] — во рту тает!
— А кислая капуста, такая проперченная — один огонь!
— И хрупкие молодые огурчики, которые едят неочищенными!
— Не огурчики, а вас надо как следует очистить! Опять вылез на сцену, да? Что, не терпится? Сейчас же марш за кулисы!
— Что, кроме меня, никого лишнего не увидел? — с укором спросил гофмаршал фон Кальб. — Если на то пошло, что надо леди Мильфорд посреди сцены?
— Извольте и вы уйти, сударыня... Хороша же ваша сценическая культура, нечего сказать. Все, все лишние извольте убраться за кулисы. Ну, давай дальше, Ефрем!
— А еще про поросячью голову забыли! Эээ... да-а... Тут-то собака и зарыта, — вновь вернулся к роли Миллер. — Если президент — достойный отец, он еще будет мне благодарен. Почисти-ка мне мой красный бархатный кафтан, пойду попрошу его превосходительство, чтобы он меня принял... А ты откажись от своего проклятого кофе и от нюхательного табаку — вот тебе к не нужно будет торговать красотой твоей дочери.
