Большую часть этой ночи и следующего дня и следующей ночи Мерфи провел в гневных разглагольствованиях с целью успокоения Селии, время о времени расписывая блага, которые извлечет, уже извлекает старикан из своей кончины. Все это било мимо цели, так как Селия, подобно всем честным людям, оставшимся в живых, совершенно откровенно оплакивала самое себя. Тем не менее лишь в предрассветные часы в воскресенье до него дошла вся безнадежность того, что он делает, более того, вся его фальшь. Нисколько не рассчитанное на Селию, это и не было обращено к ней.
Трудно сказать, отчего она была — и оставалась — так глубоко удручена. Ущерб, нанесенный ее послеполуденным часам, которыми она стала дорожить почти так же, как прежде, до того, как она его подцепила, Мерфи дорожил своими, представляется недостаточным объяснением. Ей не переставало хотеться, но она не смела пойти наверх и посмотреть на комнату, где это произошло. Дойдет, бывало, до основания лестницы, а затем вернется. Все ее поведение раздражало Мерфи, о чьем присутствии она, казалось, догадывалась лишь урывками, да и то с такого рода безличным восторгом, который не доставлял ему ни малейшего удовольствия.
В довершение его горделиво небрежное сообщение о том, что работа наконец у него в кармане или почти что в кармане, взволновало ее ровно настолько, что она сказала «О». Ничего более. Даже не «О, правда?». Он с гневом взял ее за плечи и заставил посмотреть себе в глаза. Ясный зеленый цвет ее глаз, теперь вращающихся и закатывающихся, как у козы, перенесшей выкидыш, был замутнен желтизной.
— Посмотри на меня, — сказал он.
Она посмотрела сквозь него. Или же на то, что позади него.
— С июня вечно, — сказал он, — только и было слышно что работа, работа, работа, ничего, кроме работы. В мире все происходит специально с той лишь целью, чтобы подвигнуть меня на работу. Я говорю, что работа означает конец для нас обоих, по крайней мере — мой конец. Ты говоришь — нет, только начало. Я стану новым мужчиной, ты — новой женщиной, все экскременты в подлунном мире обратятся в цибетин[59] от того, что Мерфи нашел работу, на небесах возрадуются сильнее, чем от миллиардов кожаных мешков с костями, у которых никогда, кроме нее, ничего больше и не было. Ты необходима мне; я тебе только нужен, у тебя — хлыст, ты побеждаешь.
Он замолчал, покинутый в беде своими эмоциями. Гнев, придавший ему силы начать, улетучился, когда он не дошел и до середины. Несколько слов — и гнев иссяк совершенно. И так всегда, не только со словами, не только с гневом.
Оседавшая под его руками Селия, с трудом ловившая ртом воздух, с дикими глазами и испачканным лицом, не походила на победительницу.
— Избегайте измождения, — пробормотала она, ответив набившим оскомину эллипсисом Сука.
— Я таскаюсь по этому муравейнику, — сказал Мерфи с последними крохами негодования, — изо дня в день, в град, дождь, гололедицу, снег, дурман, я хочу сказать, туман, копоть, а также, полагаю, при ясной погоде, с меня штаны спадают от рвотного за четыре пенса, ищу эту твою работу. Наконец, нахожу ее, она находит меня, я полужив-полумертв от оскорблений и переохлаждения, я в упадке сил, но я не оттягиваю момента, а приползаю домой, чтобы услышать твои поздравления. Ты говоришь «О». Лучше, чем «Ага».
— Ты не понимаешь, — сказала Селия, которая и не пыталась вслушиваться.
— Нет, — сказал Мерфи. — Дряхлый лакей обрывает связь с жизнью, а ты устраиваешь ниобеаду, точно это были четырнадцать твоих детей. Нет. Я теряюсь в догадках.
— Не лакей, — сказала Селия. — Дворецкий. Экс-дворецкий.
— Хоть дважды экс-, — сказал Мерфи, — портье.
Маленькая сцена, если ее можно назвать сценой, закончилась. Наступила долгая тишина; в то время, как Селия простила Мерфи то, что он грубо разговаривал с ней, мисс Кунихан, Уайли и Купер разрешились от поста в экспрессе Ливерпуль — Лондон. Мерфи поднялся и начал тщательно одеваться.
— Почему буфетчица пила шампанское? — сказал он. — Сдаешься?
— Да, — сказала Селия.
— Потому что крепкий портье слаб, — сказал Мерфи.
Эта шутка не позабавила Селию, она не могла бы позабавить ее в лучшие времена и в лучшем месте. Это не имело значения. Нисколько не рассчитанная на Селию, она и не была обращена к ней. Она позабавила Мерфи — это все, что имело значение. Он всегда находил ее очень смешной, да что там очень — уморительно смешной, эту и еще одну насчет бутылки крепкого портера и игры в карты. Это были шутки Гилмигрима, получившие свое название от вина лилипутов. Шатаясь, он шлепал по линолеуму босыми ногами, в рубашке еще той студенческой поры, когда он был теологом-любителем, в манишке и лимонном галстуке-бабочке, захмелев от токсинов этой простой шуточки. Он представил эту сцену и опустился на линолеум «мечта Декарта», задыхаясь и извиваясь в корчах, словно цыпленок, одолеваемый зевотой. С одной стороны — буфетчица, прямо из деревни — лошадиная голова на коровьем туловище, траурно-креповый корсаж с вырезом скорее в форме W, нежели V, ноги скорее в форме X, нежели О, глаза закрыты от сладкой боли, — высунувшаяся из окошка в зал бара. С другой — крепкий портье, взгромоздившийся на планку для ног своего табурета, сверкая клыками из-под накладных усов и бакенбардов из пены. Затем глоток и — «Происхождение Млечного Пути» Тинторетто.
Этот припадок, гораздо более напоминавший приступ эпилепсии, чем смеха, встревожил Селию. Глядя на то, как он катается по полу в своей единственной пристойной рубашке и манишке, она произвела все необходимые приготовления, вспомнила сцену в том дворе и, как тогда, пришла ему на помощь. Необходимости в этом не было, приступ прошел, его сменила мрачность, как после тяжелой ночи.
Он позволил ей одеть себя. Когда она закончила, он сел в свое кресло и сказал:
— Одному Богу известно теперь, когда я вернусь.
Мгновенно она захотела узнать об этом все. Он и сел для того, чтобы, в свое удовольствие мучая ее, вырвать эту припозднившуюся заботу. Он все еще любил ее настолько, чтобы наслаждаться, вспарывая ей время от времени нутро. Почувствовав себя умиротворенным — что случилось вскоре, — он перестал качаться, поднял руку и сказал:
— Эта работа — твоя вина. Если ничего не состоится, я вернусь нынче же вечером. Если состоится, не знаю, когда я вернусь. Это я и имел в виду, когда сказал, что Богу известно. Если они мне позволят приступить сразу, тем хуже.
— Они? — сказала Селия. — Кто? Приступить к чему?
— Нынче вечером узнаешь, — сказал Мерфи. — А если не нынче вечером, завтра вечером. Или если не завтра вечером, так послезавтра вечером. И так далее. — Он поднялся. — Подбери немножко пальто сзади в талии, — сказал он. — Ужасно, ветер ходит — сплошной сквозняк.
Она как следует придавила пальто у талии. Бесполезно, оно мгновенно снова вспузырилось, как не сохраняющий вмятины дырявый мяч.
— Не держится, — сказала она.
Мерфи вздохнул.
— Второе детство, — сказал он. — Гонится, хватая за штанины.
Он поцеловал ее, на лидийский лад, и направился к двери.
— Мне кажется, ты бросаешь меня.
— Пожалуй, совсем ненадолго, пока ты меня к этому вынуждаешь, — сказал Мерфи.
— Навек и навсегда.
— О нет, — сказал он, — максимум совсем ненадолго. Если б навек и навсегда, я б забрал кресло. — Он пошарил в кармане, желая убедиться, при нем ли Сук. При нем. Он пошел.
Она была слишком не одета, чтобы проводить его до порога, — пришлось довольствоваться тем, что она встала на стул и высунула голову в окно. Она начала недоумевать, отчего он не показывается, когда он вновь вошел в комнату.
— Разве утром не должно было быть никакой казни? — спросил он.
— В воскресенье никогда не бывает, — сказала Селия.
Он в отчаянии хлопнул себя по голове, покачал ею и снова ушел. Он прекрасно знал, что было воскресенье, это непременно должно было быть воскресенье, и все же он продолжал считать это пятницей, днем казни, любви и поста.
Она видела из окна, как он в нерешительности стоял у калитки, опустив голову на распорку плеч, придерживая пальто у талии спереди и сзади, как будто окаменел в разгаре хорнпайпа[60]. Некоторое время спустя он двинулся в сторону Йорк-роуд, но через несколько шагов остановился и стал, прислонившись к решетке и схватившись рукой за шейку зубца ограды у своей головы, в позе человека, опирающегося на посох.
Когда все другие подробности его ухода стерлись у нее в душе, она в самые неожиданные моменты продолжала, хотелось ей того или нет, видеть эту руку, зажавшую зубец решетки, разжимающиеся и сжимающиеся пальцы, над его темной головой.
С шипением он пошел в обратную сторону. Селия подумала, что он возвращается за чем-то, что-то забыл, но нет. Когда он миновал дверь, направляясь в Пентонвилль, она окликнула его и сказала «до свидания». Он не слышал ее. Он шипел.
