Она бросила сигарету и кинулась к дому, она толкнула наружную дверь и разъяла дворцовую.
— Прошу! Прошу в будуар!
Конечно, ее когда-то учили и французскому.
— Вы можете сесть! Пожалуйста! Здесь есть козетка.
Она подала альбомчик старинного картона с золотыми вензелями на плюшевом переплете, взгромоздилась на кровать с красною периной, а псы легли у ее ног.
На всех фотографиях этого альбома, датированных тщательно и даже скрупулезно, кстати, сами даты бросали в жар, поскольку, обозначая время, обнаруживали несходство одних и тех же дней здесь, у моря, и там, где родилась и жила я, на всех фотографиях была запечатлена она, наша жужжащая Муха. У пухлого младенца, опрокинувшегося навзничь на кружевные подушки, так же как и у девочки на тугих еще ножках рядом с мужчиною в полосатом пиджаке, наряженном как для кино в стиле ретро, и, наконец, — должно быть, это и есть главная карточка, — у девушки в платье с квадратными плечами и смазливой собачьей мордочкой, действительно напоминающей Марику Рокк, по крайней мере, ее больше, чем Дину Дурбин, если уж вспоминать тех звезд, — у всех троих: у младенца, у ребенка и у взрослой — были неизменные, отлитые навсегда черты, и узкий рот змеился уныло.
— Смешная мордашка, — вздохнула хозяйка, когда я, почтительно улыбаясь, разглядывала карточки, чтобы на каждой странице встретиться с неуклонно на глазах вырастающей девицей. Ожидая последующих превращений, я переворачивала страницы все медленнее и медленнее. Я тщилась остановить время. Сперва одиноко взрослевшая, она стала обрастать сопутствующими ее жизни существами, их становилось все больше, и вот, забытая напрочь в какой-то компании, она теснится совсем сбоку, совсем неприметно, и хозяйкин палец с обгрызенным ногтем показывает мне ее — себя, — иначе не углядишь, но рот там, на фотографии, уже густо намазан, чтобы скрыть унылость губ, не унылость губ даже — унылость пути. Господи, какое несчастье, они наконец оба рядом, и год указан, чтобы не ошибиться, не забыть, и руки сцеплены крендельками. Они такие же, как сейчас, он слаб и худ, она широка в кости. На нем полосатый пиджак… Теперь я листаю альбомчик вспять, назад, до той запомнившейся фотографии, где она девочкой в батистовом платье, а рядом молодой мужчина.
— Дядя Гуннар, — объясняет хозяйка, — он еще здесь, дома. Они похожи, мой муж и дядя Гуннар. Пиджак, конечно, другой, но тоже похож. А вот наш дядя сейчас! — бодро восклицает она и вытряхивает из конверта цветной квадратик современного фото.
Резко стукнула дверь, и хозяин, больше некому было, вошел в спальню и остановился за моей спиной. Хозяйка странным взглядом посмотрела на мужа, собаки — на меня. Теперь Пештик и Плуштик сторожили каждое мое движение, казалось, моргни я резче — и никто не остановит их. Только дядя Гуннар взирал по-приятельски, один, в шезлонге за кружечкой пива посреди газонов пустынного австралийского парка.
Нежное всхлипывание обожгло мне затылок. Хозяин плакал.
— Иди отсюда, — немедленно велела хозяйка мужу тем не терпящим прекословия тоном, которым бранила за кипятильники.
— Уходи! Мне надоело! — то есть она сказала не по-русски, но я поняла. Половицы заскрипели, дверь охнула.
— Он очень любит дядю. — Хозяйка поджала рот. — Это его любимый дядя. И мой тоже. Мы с мужем троюродные брат и сестричка. И наш дядя Гуннар — наш общий дядя.
Она вывела меня из спальни сразу в столовую, и я, как впервые, увидела остов лестницы, грубо сколоченный стол, два стула на гнутых ножках — два, гостей не предполагалось, — и полку с длинным рядом ступок, от большой к маленькой, и в каждой пестик, наклонившийся от медной тяжести.
— Мой муж вчера их почистил, — объяснила моя новая подружка, — я боюсь чистить. Если упадет такая штучка, может прикокошить! — И засмеялась.
Я проснулась ночью… За незастекленною рамой окна бился ветер. Занавеска, отделяющая меня от тьмы галереи (фонарь не горел), вздымалась парусом. Не шевелясь я глядела на пузырящуюся штору, которая, все более задираясь, раскачивалась передо мной. Скоро она доберется до подоконника, взметнется к потолку — и холодная мокрая хвоя посыплется на постель. Я включила настольную лампу, уже заранее зная, что свет не зажжется: в штормовые ночи электричество в поселок не подавалось.
У хозяев не спали тоже. По крайней мере, хозяин не спал. Он бродил внизу, открывал и закрывал двери. Под деревянным полом моей каморки, нависающим над первым этажом низким потолком с невымытыми углами, в которых ждали своего часа затаившиеся пауки, в самом сердце дома что-то происходило. Раздался визгливый, но приглушенный лай, а потом глубокий, прозвучавший на весь дом стон-вздох, полный сбывшихся страхов, какие есть у всякой души. Мысль о смерти, вернее, не о ней, а о том, что надо пережить каждому, пока не умер, была нестерпима, как всякое ожидание. Беспомощно ворочаясь на узком детском матрасике, я пыталась отогнать навязчивые видения, но, подтверждая мой бред, грохотали двери: я узнавала голоса дворцовой, характерный треск несмазанных петель входной, глухой стук той, где скрывалась мастерская. И я увидела комнату, в которой никогда не была и самые окна которой замазаны белой краской. Хозяин бессильно и долго плакал сегодня, лежа ничком на колченогой кушетке или топчане; не мог же он каждую ночь томиться под красною периной. «Мой мужь худож-жь-ник!» — и я представила хозяина с его манерой сосредоточения на чем-то, возбуждающем ненависть, и внезапную энергичную вспышку. Так мухобойкой он бил на оконных стеклах залетевших в дом насекомых.
…Хозяин душил хозяйку. Долго и сладострастно. Он внимательно слушал сопротивляющееся мычание ее горла в мягких складочках. Собаки мешали ему. Визгливо ворча, они терлись у ног, и он все время отпихивал их пятками. Когда все было кончено, с омерзением убившего муху он встал с супружеского ложа и надел польские джинсы. В изголовье кровати, на тумбочке, рядом с ее очками и стаканом воды, который она всегда ставила себе на ночь, он нащупал карманный фонарик, зажег его и в смутном свете давно севших батареек стряхнул с себя налипшие пушинки, потом брезгливо, но ловко закатал в простыни тело жены и сестры и поволок свой тяжелый сверток. Он пустил воду и, подставив руки струе, закрыв глаза, бессильно прислонился к стене в керамических плитках с жеманными лилиями. Он еще не знал, что делать дальше. У него кружилась голова. Оставив воду бесконечно литься, так и не закрутив узорного крана, мимо кровати с чернеющей в темноте периною и споткнувшись о козетку с разбросанным бельем, прошел в столовую. Дверь заскрипела. Он обвел фонариком стены и увидел вычищенные накануне ступки. Медные бока мрачно поблескивали. Он залез на стул и вынул из ступки пестик…
Я лихорадочно натянула свитер и проверила замок своей комнаты — жалкий крючок, который при желании легко сорвать. И тут я услышала, не во сне — наяву: кто-то, шаркая ногами на каждой ступени, медленно поднимался наверх.
…Хозяин шел ко мне. Еще несколько шагов — и он замер у двери. Он не торопился. Он выжидал. Мы оба с тоскою слушали завывание осеннего ветра. Стук хозяина в дверь был почти нежен. Я не ответила; он постучал опять, постоял немного, высморкался и вышел на галерею. Еще несколько секунд, он обойдет этаж — и в проеме окна я увижу его узкую голову. Но пока он крался вкруговую и разложенные для сушки грибы с мерзким чмоканьем лопались у него под ногами, была возможность спастись. Я вытолкнула наружу незастекленные створки и выпрыгнула из окна. Дом, как корабль в бурном океане, кренился и трещал, он плыл сквозь ночь к берегам далекой Австралии, где дядя Гуннар пил пиво среди пустынных газонов. Но тут подошвы моих синтетических босоножек, в которых я собралась бежать от злого рока, наконец настигшего меня в маске хозяина этого дома, скользнули по доскам, и, потеряв равновесие, я рухнула на пол. Что-то круглое и твердое во множестве разлетелось и раскатилось вокруг. Самое время было убивать меня пестиком по затылку!
Я лежала среди яблок. Ободранные ладони и колени горели, правое плечо саднило. С трудом я забралась к себе через то же окошко. Досада и холод разбирали меня. Я хотела спать, но боялась уснуть и тряслась под толстым пледом, прямо в свитере и юбке…
Когда я открыла глаза, комнату освещало низкое солнце. Где-то рядом стучал дятел. Я не сразу заметила, что горит настольная лампа. Теперь я выключила ее и спустилась вниз.
В столовой никого не было (правда, и время завтрака давно миновало), но в глубине сада привычно маячил хозяин. Я отправилась на задний двор к умывальнику. Там долго искала мыльницу — ночной ветер сбил ее, она валялась в траве, а мыло стало мокрым и раскисшим. Я еще не успела задуматься, что там делает хозяин с лопатой в руке, как дверь closett’а распахнулась — и воскресшая Муха в тапочках с помпонами на отекших ногах, кривя губы, вышла навстречу.
