Я оглянулась и увидела Мишкиного папу. Он шел по дорожке из глины, которая теперь вела ко мне.
– Здравствуй! – Он улыбнулся, и глазные морщинки прыгнули вверх.
– Привет! – Я улыбнулась в ответ, и мои глазные морщинки тоже скакнули вверх.
– Гуляешь? – спросил он.
– Вроде того.
– Посидим? – он кивнул на скамейку.
– Посидим, – удивилась я.
Мишкин папа, оказывается, тоже маялся от безделья. Зачем ему я? Но мне вдруг стало приятно, и я улыбнулась опять.
– У тебя мамина улыбка, – сказал он.
– Ага. – Я села на скамейку вместе с ним. – Я яблоко от маминой яблони.
Он рассмеялся и замолчал. Он молчал, я не знала, о чем говорить, и потому сказала:
– А Мишка от вашей.
– Вроде того, – он улыбнулся. – Такой же хулиган, как и я.
– Вы хулиган? – засмеялась я.
– Был, – поправился он. – В школе. Потом все вырастают и становятся…
– Нудными, – подсказала я. – Ведь все тайны уже разгаданы. Жить становится неинтересно.
– Нудными? Можно сказать и так. А вот тайны никуда не деваются.
– У вас тоже есть тайна? – поразилась я.
Мишкин папа симпатичный, но он обычный взрослый в правильном пальто, костюме и галстуке. С портфелем!
– Кажется, да. – Он отвернулся. Короткий ворс на его черном пальто заблестел синим на солнце.
– Вы ее ищете? Вашу тайну? – Меня охватило неудержимое любопытство. Может, он что-то знает, чего не знаю я.
– Нет, – медленно ответил он. – Я ее нашел.
– А если я тоже хочу узнать свою тайну? Где и как ее искать? – Я засмеялась, потому что смутилась. Вопрос прозвучал глупо.
– Совсем не там, где ты думаешь. Или она сама тебя найдет. – Он тоже улыбнулся, но глазные морщинки остались внизу. Я впервые видела, чтобы человек улыбался только губами. Это было неприятно, будто тебе врут.
– Я вас не понимаю. – Я отвернулась в сторону дорожки, которая никуда не вела. Мокрая глина светилась красным в лучах заходящего солнца.
– Не понимаешь?
И он рассказал мне о рыцарском ордене ассасинов[6]. О воинах ислама, идущих на верную смерть во имя Аллаха, а на деле ради истины Заратуштры. О девяти ступенях посвящения в средневековый рыцарский орден профессиональных заговорщиков и убийц, где главари вместо ислама исповедуют зороастризм и коварство, а рядовые погибают, так и не узнав, что их жертва напрасна. Я хорошо это запомнила и думаю об этом даже сейчас.
– Зачем мне это знать?
– Ты же сама этого хотела.
– Хотите сказать, что истины нет?
– Есть. Только она перевертыш.
Я ему почему-то поверила. Наверное, потому что каждый день через свое окно я видела спекшееся кладбище реальных вещей, недотянувших до своего идеала. Если бы я не узнала Мишкиного папу, я бы не поняла, что такое идеальный отец. А теперь мне нужно было узнать, каков мой реальный отец. И отправить его на кладбище или канонизировать.
– Мам, – наконец решилась я. – А кто мой отец?
Мама испуганно вскинула на меня глаза.
– Не хочешь, не говори, – отступила я. – Я просто так спросила.
– Потом, – она прятала глаза. – Когда повзрослеешь.
– Ладно. – Я помолчала. – А разве четырнадцать лет еще не взрослость?
Мама неопределенно повращала рукой в воздухе. Я решила ее не добивать и ушла к себе. Замесила кукольное тесто и посмотрела на себя в зеркало. У моей мамы нормальные щеки, у меня толстые. В отца? У мамы карие глаза, у меня почти черные. У нее мягкие волосы, у меня жесткие. Они вьются на концах и топорщатся над ушами полукольцами. Мне приходится приглаживать их водой, они высыхают и расправляют крылышки. Крылышками их называет Мишка.
Я позвонила Мишке и велела ему прийти.
– Сними с меня маску, – попросила я.
– Ты ж еще не померла, – засмеялся он.
– Болван! – крикнула я и вдруг заплакала.
– Ты что, Лизка? – испугался Мишка. – Я ж пошутил. Не реви.
Я ревела и терла кулаками глаза, а слезы все не кончались.
– Лизка, ты чего? – бубнил Мишка. – Да я десять масок с тебя сниму. Не реви, Фекла.
– Я не Фекла! – закричала я. – Уйди! Уйди отсюда! Болван!
Мишка протянул ко мне руки, я горстью схватила кукольное тесто и запустила им в его лицо. Оно попало в лоб и потекло вниз. Мишка прихлопнул тесто ладонью и медленно размазал его по всему лицу.
– Сними с меня маску, Ромашова, – серьезно сказал он. – Посмертно.
– У тебя на носу бородавка, – сквозь слезы ответила я.
– У всех болванов на носу бородавки. – Он сковырнул ногтем бородавку из теста.
– Дурак, – проворчала я.
– Болван. – Он собрал глаза в кучку и свесил набок красный язык.
– Дурак, – не согласилась я. – Только дураки в твоем возрасте показывают язык.
– Что приключилось?
– Ничего. Иди, – попросила я и отвернулась. Разговор был окончен.
Мишка потоптался и ушел. Разве можно объяснить, что случилось? Рассказать именно ему, Мишке. Счастливому парню из счастливой семьи. Он все равно не поймет.
Я лепила уменьшенную копию своего лица весь вечер и всю ночь, пока не получилось похоже. Потом высушила феном и наклеила из черного каракуля шевелюру и усы, а на место глаз – черные бусины. Мой воображаемый отец получился похожим на упитанного конокрада. Тогда я постригла его усы щеточкой и подровняла кольца у шевелюры. И он стал копией Гитлера, страдающего базедовой болезнью. Я полюбовалась больным Гитлером и решила отца не искать. Зачем мне такой отец?
Я заснула под утро. Мне снилось, что я иду внутри огромных песочных часов, где вместо песка – гравий, собранный в балконном каньоне. Гравий прогибался под тяжестью тела и шуршал под ногами след в след. Шурш-шурш-шурш.
Мой сон стал моим частным расследованием, только я забыла, что нужно искать. Потому мой сон повторялся вновь и вновь, чтобы я вспомнила свою тайну. Но она так и не вернулась, а времени в песочных часах совсем не осталось.
Мне повезло, у меня отличные отношения со свекровью. Могло случиться иначе, но случилось, как случилось. Мой муж из профессорской семьи, а я простая девочка из провинции. Его мать уже тогда была ученым секретарем, отец заведовал кафедрой на геофакультете. В первый раз, когда я попала к ним в дом, меня поразила коллекция камней. В кабинете отца Сергея полки ломились от книг и отполированных обломков камней, больших и маленьких, округлых и угловатых, красно-коричневых и желтовато-бурых, зелено-голубых и черно-белых. Я прошлась вдоль стеллажей, провела пальцем по полкам и загляделась на камни, внутри которых росли деревья. На сколах камней поднимались в коричневую горку осенние деревья с пылающей красным рыжей листвой. Виднелись заливные луга, опушки и редкий зеленый лесок на фоне голубого неба. На черных ветках каменных деревьев лежал пушистый снег, а под ним – замерзшие озера, закованные бледно-серым, дымчатым льдом. Я разглядывала их от нечего делать, а потом увлеклась.
– Ты что делаешь? – воскликнул Сергей, войдя в кабинет. – Их нельзя трогать!
Я вздрогнула, и большой камень упал на пол. Я так перепугалась! Мне казалось, никогда больше мне не дождаться сюда приглашения. Сергей подобрал камень двумя пальцами и осторожно поставил на место.
– Это радиоактивные камни, – сказал он. – Знаешь, что теперь будет?
– Нет, – пролепетала я.
– У тебя выпадут волосы, – серьезно сказал он. – Все. Мой отец лысый, как глобус.
– Все? – с ужасом спросила я, а он захохотал как сумасшедший. Он хохотал до тех пор, пока я не треснула его кулаками в грудь.
– Смеешься?
– Видела бы свое лицо, – хохотал он. – Сама бы смеялась.
Я развернулась, чтобы уйти домой и никогда сюда не прийти, а он дернул меня за руку, и я чуть не упала. Мы целовались как сумасшедшие у полок с радиоактивными камнями, внутри которых росли весенние и зимние деревья. Целовались так долго, что я могла потерять не волосы, а последнюю каплю разума, если бы в кабинет не вошла Елена.
– Здравствуйте, – спокойно сказала она.
Я отпрянула от Сергея, и меня обдало жаром.
– Люда в восторге от мохового агата, – с вызовом сказал Сергей.
– Я так и подумала, – засмеялась Елена. – Так вас зовут Людмила?
Я кивнула, не в силах сказать ни слова. Она протянула мне руку; на ней было только обручальное кольцо, и все. Никаких других украшений, слишком скромно для профессорской жены. И слишком простая одежда для секретаря ученого совета. Так мне тогда показалось.
– Елена Анатольевна. Рада знакомству. Пройдемте к столу.
Я вышла в коридор, и меня обдало запахом сдобы. Таким ядреным, что слюнки потекли прямиком на кухню. Елена угощала меня пирогами, пышными и нежными, как бывает только тогда, когда готовишь с душой. Она кормила меня и приговаривала:
– Ешьте, милочка, ешьте. Не то остынут.
Слово «милочка» в ее устах звучало не унизительно, а, напротив, ободряюще. И я успокоилась.
– Какие пироги у вас пушистые и душистые! – воскликнула я.
– Духомяные, – не согласилась она. – Все нужно делать с душой. Готовить тоже. Тогда и пироги всегда будут пышные и духомяные. Духом нашим сильные.
