Пять месяцев пролетели как один день. Когда возвращаешься домой, время летит быстрее и путь кажется короче. Даже судно, видимо, тоже соскучившись по родному Севастополю, бежит веселее, и нет нужды подгонять механиков. Позади уже и Суэцкий канал, и черноморские проливы, скрытые от окружающих внутренние мечтания – «Эх, мне бы сейчас командира, да доложить ему…» – у Демушкина больше не возникали.
Сидя в каюте, командир делал последние поправки в экспедиционном отчете. Зазвонил телефон, докладывал старпом:
– Виктор Владимирович, подошли на рейд Севастополя.
– Добро, вызывай оперативного, я сейчас поднимусь.
Красиво ошвартовались, подали трап. Встречал, как обычно, начальник Гидрографической службы.
Демушкин вышел на ют доложить адмиралу. Уверенный взгляд, твердая походка, да, на мостике быстро взрослеешь.
– Смирно! Товарищ контр-адмирал, гидрографическое судно вернулось из экспедиционного похода, план выполнен, замечаний нет. Личный состав и матчасть в строю, готовы к выполнению очередного задания. Командир судна капитан-лейтенант Демушкин!
– Вольно! Командир, поздравляю с первым самостоятельным выходом!
Гонобобель, кустарник со съедобными ягодами; то же, что голубика.
Большая советская энциклопедия
Командира гидрографического судна капитан-лейтенанта Демушкина с утра не покидало чувство беспокойства. Не отпускающий запах сероводорода тревожил ноздри, это было предчувствие беды. Дежурный по дивизиону, сообщивший о том, что его вызывает замкомдива, это чувство отнюдь не рассеял.
– Иван Лукашевич, вызывали?
Капитан II ранга Бурченя оторвался от бумаг.
– Заходи, командир, присаживайся. Тут такое дело, к тебе нового зама назначили, сейчас он на инструктаже в политотделе, а часам к одиннадцати прибудет на судно. Ты прими его как полагается. И чтоб без фокусов мне!
– Иван Лукашевич, а что хоть за человек?
Бурченя махнул рукой.
– Сам увидишь.
Ничего хорошего такая характеристика не сулила. В курилке, угостив сигаретой всезнающего флагманского связиста капитан-лейтенанта Метелицу, Демушкин выудил некоторую информацию. Оказалось, что новому заму под полтинник, женат никогда не был, детей нет, отец был генералом юстиции, лично знал вождя Революции. А это поздний ребенок, со всеми вытекающими.
Судно готовилось к экспедиции в Красное море, шла погрузка оборудования. Боцман виртуозно руководил процессом, в это самое время и появился новый зам. Невысокого роста, подтянутый, аккуратно подстриженный, Лемарк Алексеевич Семашко прибыл на судно представиться командиру и познакомиться с экипажем. Настороженность и некоторое отчуждение возникли сразу. Интеллигент в седьмом колене, куртуазно изъясняющийся, цитирующий неизвестных широкой флотской общественности Цветаеву и Мандельштама, он был далек от флота, как офицер от педикюра. Это рафинированное, манерное существо на палубе морского трудяги смотрелось как ромашка в заднице.
На погрузке как на погрузке, зазевавшийся матрос-стропольщик с грохотом уронил ящик с аппаратурой на палубу. Боцман Иван Иванович Павлюк немедля дал оценку происходящему. Он загибал.
Услышавший это зам потерял дар речи, он получил эстетический нокаут. Придя в себя, он принял твердое решение – начать бескомпромиссную борьбу с матом.
По данным соцопросов, в стране материлось 70 % населения, по данным тех же соцопросов, 80 % негативно относилось к использованию ненормативной лексики. Выходит, хоть и матерились, но осуждали это дело. Чисто советское явление. Не правы те, кто считает, что мат – это бессмысленно, ведь матерящийся человек преследует абсолютно конкретные цели – повышение эмоциональности речи, снятие психологического напряжения, унижение адресата речи, демонстрация агрессии, демонстрация раскованности и независимости, демонстрация принадлежности к «своим»…
Без мата не обходилось и наше литературное ВСЕ – Пушкин, Фет, Ломоносов, Барков, Лермонтов, Есенин…
Матерщина, ненормативная лексика, площадная брань, сквернословие, похабничание, нецензурные выражения, обсценная лексика, срамословие – названия разные, суть одна, это неотъемлемая и органичная часть великого русского языка.
Конечно же, матерились и в армии и на флоте, ведь без мата команда воспринимается как просьба. На флоте ругались особо, умение красиво материться возводилось в ранг искусства, а достигшие в этом совершенства пользовались особым уважением. Тягаться с моряками в части художественного применения мата не могли даже шофера и строители.
Особое дело – загиб. Он предполагал употребление большого количества матерных слов и выражений, которые выстраивались особым образом. Произносился загиб на едином выдохе, а искусством загиба владели единицы. Иметь такого умельца на корабле было предметом особой гордости.
Государство с матом боролось. Существовала даже 158 статья, в соответствии с которой публичное употребление мата расценивалось как мелкое хулиганство и наказывалось административным арестом до пятнадцати суток, однако строгость наказания полностью компенсировалась неприменением статьи, потому как если ее применить, то министр внутренних дел должен был бы засунуть в камеру все взрослое население страны, войти туда сам и закрыть дверь изнутри.
На флоте тоже боролись с матом, но с пониманием, поэтому вся борьба сводилась к череде дежурно-галочных мероприятий. На партактиве флота из раза в раз обсуждались три животрепещущих вопроса – экономия топлива, борьба с пьянством и борьба с матом. Все три вопроса были важны и неразрешимы одновременно, а потому перешли в разряд вечных, философских.
И вот со всем этим вековым наследием, прочно вписавшимся в нашу повседневную жизнь, с которым не могло справиться государство, решил бороться Лемарк Алексеевич Семашко.
Первым делом он составил план мероприятий по искоренению мата и отнес на согласование к зам комдива. Прочитав бумагу, Бурченя тяжелым взглядом придавил Семашко к стулу.
– Лемарк, ты что, охренел?!
Поняв, что поддержки не будет, Семашко решил бороться в одиночку. Дон Кихот, вышедший на борьбу с ветряными мельницами, выглядел менее безнадежно.
Зам трудился над таблицей замещения, самым сложным было найти ключевое слово, которое вбирало бы в себя все нехорошее, что только может быть. Закончив, он прикрепил ее к стенду «Материалы XXVI съезда КПСС». Во-первых, это было самое видное место, а во-вторых, подчеркивало значимость. Один экземпляр зам торжественно вручил боцману.
Таблица замещения представляла собой инструкцию прямого действия.
И так на трех листах. Семашко гордился своим творением, а с боцманом занимался индивидуально.
– Иван Иваныч, голубчик, а теперь то же самое, но по табличке.
С невероятным напряжением на лице, выпучив глаза, как две геморройные шишки, Павлюк пытался складывать незнакомые слова в предложение. Скрип его боцманских мозгов было слышно невооруженным ухом.
– Я возмущен! Эти граждане нетрадиционной ориентации опять все делают не так. Я буду вынужден их наказать.
– Ну вот и здорово, можете ведь, когда захотите. Только в конце для убедительности добавьте – гонобобель!
Услыхав такое непотребство, боцман смутился и покраснел.
– Извините, а чем же это будет лучше, чем… твою мать?
Жизнь боцмана пошла наперекосяк, все валилось из рук, сон стал тревожным, ему везде мерещился гонобобель. Он представлял себе гонобобель ужасным, злобным монстром.
Встретив на причале старого друга, боцмана с соседнего судна, Павлюк жаловался на жизнь:
– Послал же Бог зама, сейчас еще туда-сюда, а в море этого гонобобля сутками терпеть?
– А где в наше время нормального зама возьмешь? Комиссары все повывелись.
– Да уж, на безрыбье и сам раком встанешь.
– И не говори, Иваныч, на бесптичье и жопа соловей.
Время шло, слухи про гонобобель расползлись по всей гидрографии. Сначала подкалывали экипаж, потом Демушкина, дальше – больше, кто-то посоветовал комдиву переименовать судно в «Гонобобель». Разговоры дошли до политотдела спецчастей. Разбираться отправили замначальника политотдела. На судно он прибыл в сопровождении капитана 2 ранга Бурчени, командир встретил их как положено, с уваженьицем, но уяснив цель прихода от гонобобля решительно открестился, оставив зама разбираться с начальством. Проходя по коридору, зам начПО обратил внимание на непотребство приколотое кнопками к стенду «Материалы XXVI съезда КПСС», собственно на этом разбирательство и закончилось. Начались выводы. Зама чихвостили так, что ему самому требовался перевод и он воровато поглядывал на таблицу. Униженный и посрамленный Семашко, получивший первый в жизни выговор, с унылым видом провожал начальство. Вдруг со шлюпочной палубы раздался грозный рык боцмана.
