— Понимаю, ты обижена на нее за ложь…
— Да как я могу на нее обижаться? — воскликнула Флоранс и зарыдала в голос. — Я была на подъемнике, когда позвонила Каролина. Она узнала Карлу. По телевизору. В Таиланде. Там прошел жуткий цунами. Но ты наверняка в курсе! Множество людей погибло, и… и… по телевизору показали тело Карлы. Я помчалась в кафе, в ту забегаловку для лыжников, там телевизор работает с утра до вечера. Передают одни и те же кадры без конца, и я ее увидела. Нико! Это она, Карла! О господи! Бедная девочка! Конечно, ты не был знаком с ней так близко, как я, но ведь для тебя она тоже кое-то значила, правда?
— Это ужасно, — пробормотал Николя. — Я постоянно думаю о тебе, милая. Поцелуй детей. А сейчас мне нужно бежать, у меня встреча.
— Что там шумит в трубке?
— Париж! Вам повезло, что вы в горах, в тишине!
— Да, разумеется. Но мне так грустно, Нико! Бедная, бедная Карла! И что мы скажем детям?
— Не знаю, милая.
— Ох, Нико, как хорошо, что я с тобой поговорила, стало легче. Все время думаю: ведь ты мечтал поехать туда со мной! И этими погибшими могли бы быть мы! Бедная Карла… Но как ее туда занесло?
— Ума не приложу… Мне очень жаль, родная…
В холодную погоду она предпочитала прогуливаться в компании мертвецов, согреваясь их присутствием. И не из-за склонности к суициду, просто на кладбище Монмартра, всего в нескольких метрах от площади Клиши, где царило адское столпотворение, можно было ощутить покой среди облетевших деревьев и пустынных дорожек. Умиротворенную тишину с наступлением весны нарушат туристы, рыщущие в поисках могил знаменитостей. Надгробия она обычно не рассматривала, но кое-какие несообразности все же бросались в глаза. К примеру, что делает цветная фотография мальчишки в канареечной лыжной курточке на мраморной плите? Под фотографией подпись: «Томас» — и гравированные таблички, десять штук по числу дней рождения. Или этот почерневший обелиск, когда-то дерзко устремленный в небо, а сейчас накренившийся — вот-вот рухнет и никакие подпорки не удержат. Имя Валентины Саксенкобургской вызывало в памяти Элизы лианообразные платья 1900-х годов, изысканные вечеринки и охапки свежих роз; теперь же на заброшенной могиле догнивали искусственные фиолетовые георгины.
Цветы. Вчера их столько надарили, что пришлось уступить им ванну. Никогда она не видела так много цветов — только на крестинах и похоронах. Недолговечные дары природы, которыми нас встречает и провожает мир. Она отлично поняла намек. Цветы — символ ушедшей молодости. Пусть все наперебой убеждали ее, что никогда еще она не была такой красивой, — чепуха. Она действительно великолепно выглядела, цвела пышно, ярко, словно пион, который никогда так не радует цветом и ароматом, как за несколько часов до увядания. В чем причина этого сияния? Она радовалась тому, как замечательно отпраздновали ее день рождения? Или же она стоит на пороге второго рождения, когда вновь появится на свет, будто бабочка из кокона? Или она лишь немного расправила плечи — только для того, чтобы согнуться еще ниже к земле, которая однажды окончательно ее поглотит?
Вчера поразмыслить над этими вопросами не удалось: было слишком шумно и людно. Ее засыпали комплиментами, душили в объятиях. Гостей созвал Марк. Все были только рады поздравить именинницу и подсластить горькую возрастную пилюлю. Среди приглашенных, кроме самых близких — Флоранс и Каролины, были институтские друзья и бывшие поклонники. Марк постарался собрать всех, кто когда-либо хоть что-то значил в жизни его жены.
В результате из кухни с диким криком «Happy birthday to you!» выскочило человек тридцать. Когда первый шок прошел, Элиза физически ощутила человеческое тепло. При свете множества свечей она увидела накрытый скатертью стол, а на нем угощение, приготовленное с душой, и подарки. Флоранс прыгала вокруг с фотоаппаратом.
— Сегодня ты хороша как никогда, — шептали со всех сторон.
«Мой прощальный фейерверк, а потом грядет тьма», — думала Элиза.
«Воплощение любви и нежности», — гласила надпись на могиле сорокадвухлетней матери семейства. По ограде ковылял жирный ворон. Чуть поодаль нелепый бронзовый клоун увековечивал память о величайшем танцоре всех времен и народов. На шее клоуна болтались розовые балетные тапочки. Элиза подняла воротник, защищая лицо от первых снежинок. Поскользнулась и схватилась за ствол дерева. Сначала она разглядывала древесную кору, затем подняла глаза к облакам. Вот и ветки, чем ближе к небесам, тем тоньше, с грустью отметила Элиза.
Доминик, двухнедельный роман с которым перерос в двадцатилетнюю дружбу, крепко обнял ее, не стесняясь окружающих. Неужели она уже настолько стара, что никто в упор не видит в ней женщину, способную соблазнить мужчину?
— Ах, Элиза, Элиза… Если бы ты только согласилась…
— Роль самой дряхлой из твоих любовниц меня абсолютно не устраивает! — перебила Элиза. — И кстати, большие дяди не должны заставлять маленьких девочек плакать. Отправляйся к своей красавице!
Доминик поцеловал ее в щеку и вернулся к своему последнему завоеванию — двадцатипятилетней стюардессе, смиренно ожидавшей в сторонке. Элизе хотелось искусать обоих.
Марк следил за переменой блюд, скромно выслушивая похвалы своему умению устроить праздник. На правом запястье Элизы сверкал изумрудный браслет, подаренный под охи и ахи многочисленных свидетелей. Марк знает, как позаботиться о собственном имидже.
Вечеринка была в полном разгаре, когда объявился последний гость: специально чтобы поздравить Элизу, из Марселя прибыл не звонивший уже около года Жан-Мишель. Похоже, Марк досконально изучил записную книжку жены, составляя список приглашенных! Элиза обняла запоздалого гостя, и вдруг ее повело от знакомого запаха его туалетной воды. Были времена, когда этим запахом пропитывалась и ее кожа.
— Меня очень удивил звонок твоего Марка, но я сразу решил воспользоваться случаем, — шепнул Жан-Мишель. — Мы с ним мило поболтали. Тебе невероятно повезло, твой муж тебя по-прежнему обожает.
Если он опять начнет говорить, что любит ее, но не может взять грех на душу, разрушив семью, то лучше бы сидел дома. Его отговорки она знает наизусть. Именно под это пакостное бормотание он затащил ее в постель, а потом бросил. Но нет, Жан-Мишель смотрел на Элизу с нежностью. Брал под руку, беседовал с ней вполголоса. И она снова почувствовала себя желанной. Сегодня ни один мужчина не может противиться ее чарам — ни Доминик, ни Жан-Мишель. Она улыбнулась своему отражению в зеркале над камином. Закадычные подруги, Флоранс и Каролина, окружили ее, смеясь. Элиза была счастлива.
Она сползла вниз по стволу, колени обжег холод мерзлой земли. В груди что-то болезненно сжалось при воспоминании о том, как он грубо схватил ее за руки. Вспомнился чужой, полный ненависти взгляд, будто все пятнадцать лет он вынашивал план убить ее, да смелости не хватило. Нет, он ее не ударил, но уничтожил словами, заляпал ими, как грязью. Прежде они ссорились не раз, как и положено современным супругам, каждый отстаивал свою точку зрения, но никогда он не заходил так далеко. А может, он давно ее возненавидел? Может, мысленно он только и делает, что честит ее последними словами? От вчерашнего праздника осталась только ссора, случившаяся под утро, страшная ругань и одинокие скитания по печальным улицам, погруженным в воскресную тишину.
— Дерьмо! — орал ей в лицо мужчина, многие годы деливший с ней постель, тот самый, что когда-то, по уши влюбившись, поклялся быть ей верным до конца.
Дрянь. Такой же мусор, как смешанные с землей полусгнившие листья на могилах. Когда ее ладони коснулись земли, Элизе почудилось, что она сама превращается в перегной. Снежинки забивались за воротник, кололи щеки. Стемнело, ее потянуло в сон — лечь бы здесь, меж двух могил. Не ради спасительного забытья, но в попытке затаиться, ускользнуть от жестокого мира.
Умереть, чтобы больше не было нужды обороняться. Она продрогла в тоненьком пальто. Слезы застывали, не успевая скатиться по щекам. Она сдохнет в одиночестве на безлюдном кладбище. Как собака. Как дерьмо. Как дерьмо собачье.
Элиза вспомнила о подругах. О том, как балуют их мужья. Хорошо бы им пожаловаться, но она стыдилась признаться в убожестве своей семейной жизни. Они, конечно, не догадываются о том, что скрывается за сверкающей витриной ее брака. Называют ее другом, но вряд ли хотят знать о ней больше, чем следует. Да и она, кстати, тоже. Довольствуется тем, что ей расскажут, хотя, если чуть-чуть подумать, жизнь Флоранс и Каролины не может состоять только из подарков, ресторанов и ужинов с шампанским, которыми они простодушно хвастаются. Их рассказы радовали Элизу, но и причиняли боль. С некоторых пор боль преобладала. Она стала избегать счастливых пар. И молодых тоже. Она была старше Каролины и Флоранс на три года, а Марк — на все десять. Муж Флоранс на тринадцать лет его моложе, муж Каролины — на пятнадцать. Элиза чувствовала, что эта разница в годах ложится тяжким грузом и на ее плечи. Марк преждевременно старил ее.
