— Меня все это бесконечно тревожит и мучит, что делается, почему я хотела бы скорее увидать мужа и кожуха, чтобы всю эту историю разъяснить. Но я нездорова и здесь останусь. Вы же поезжайте в лес и попросите мужа после завтрака приехать ко мне в лабораторию — я еду сейчас туда как только оправлюсь.
— Я вас покидаю. До свиданья. Уже скоро час, я безумно опаздываю. И надеюсь, что вы себя будете чувствовать лучше. Прощайте милый друг. Да, кстати, мы так и не успели демонстрировать ваш состав. Мы решили сделать это после завтрака. Но в таком случае мы отложим это и я пришлю мужа прямо вам. Он откланялся и ушел вертя задом с походкой довольной и самоуверенной.
Оставшись одна, умница прошла в комнату швеи, подошла к столу и села писать ей донос на щеголя.
Что значат истории, о которых говорил разстрига. Но она не хотела вовсе уступать, хотя слова разстриги уже произвели смягчающее впечатление, которого она сама не заметила. Ну что же, пускай все это больной бред, истории взвинченные неизвестно почему. Но ведь ее муж и кожух строили их обвинения и предположения ни на чем. А она видела щеголя только что сама, только что говорила с ним и обнаружила его лживую и непозволительную позицию. Какое ей дело до того, что ее муж, кожух, разстрига запутались в каких то неправдоподобных историях. Лебядь была дружбой старой и обветшавшей. Она ее не берегла. Но купчиха была ей достаточно дорогой, чтобы она могла делать теперь какие-то уступки. Если она теряет, то пусть теряет и щеголь.
Она достала бумагу и открыла чернильницу. До чего медлительно идут сегодня события. Нужно скорее, скорее мысли писать швее, чтобы разделаться с этим подвигом столь неприятным. Она взяла перо, поставила дату и написала обращение и я должна вам сообщить так как. Но это так как ее остановило и она не могла и придумать что ей дальше делать. Почему она доносит швее о поведении щеголя, так просто анонимно. Но не может же она писать анонимные письма, однако, если она то письмо подпишет — ведь должна же она написать почему она это письмо пишет. Но почему. Написать, что она ему мстит. Что за глупости.
Умница споткнулась. И чем дольше она вертелась вокруг вопроса почему — тем непроходимей делался этот вопрос. Что было делать. Нужно же было писать. Она решила написать письмо, а потом, а потом поставить ответ о мотивах. Она разорвала начатый лист, на новом проделала все формальности и написала: пишу Вам чтобы предупредить Вас... о чем! Подумав она добавила: что щеголь ваш друг, изменяет вам. И написав, она нераздумывая покраснела, скомкала лист и бросила его. Изменяет — разве это слово. Как может она писать подобные вещи. Разве в этом дело. Разве этим она отнимет у нее щеголя. Что такое измена, о которой узнаешь только по доносу. Пустяки, мираж. Ей никогда бы не пришло в голову осудить за это человека, раз он не менял своего отношения к ней. Разве она достигнет чего нибудь подобными писаниями.
На новом листе бумаги она отметила те же формальности но в уменьшенном количестве. Письмо было начато вновь с намерением быть обстоятельным. Но после повторения первых слов она опять застряла и наконец разрешилась: ваш друг щеголь ведет образ жизни и проявляет вкусы и привычки такие, что я сочла возможным известить Вас. Это было более допустимым. Но как она об этом напишет. Почему у нее было такое наивное представление, что словами можно все выразить. Как она напишет. “Я хочу вас предостеречь против дружбы щеголя с лицедеем”. Но это слишком обще и для этого незачем писать срочные письма, заезжая на дом, когда она видит швею каждый день. Сказать лично — это идея. Попросить свидания и рассказать. С облегченным сердцем разорвала она начатый лист бумаги. И стала думать, что сказать швее при встрече и когда с нею встретится. Но новые сомнения нахлынули на нее.
Решится ли она говорить со швеей об этом с глазу на глаз. Не окончится ли это фразами неопределенными, сюсюками, ни к чему не приводящими. Не сорвется ли она перед швеей. Умница не была больше уверена в своих силах. Не лучше ли письмо, где можно высказать все что необходимо. Она отказывается от проекта личной встречи и всетаки напишет письмо. И умница опять берется за перо и открывает блокнот.
Но как же быть, как же быть. Неужели она задумала предприятие, которое ей не по силам. Почему она кинулась в этот водоворот, из которого никак не могла выйти.
Одна вещь была ясна. Что несколько времени тому назад, неизвестно почему, они попали в положение, которое можно назвать завязкой, можно было назвать началом развязки, взрывом, результатом накопления сил, которые теперь вышли из берегов и гнали ее и всех друзей к гибели. Она знала, что разстрига испытал прояснение на одну минуту, что как только он выйдет отсюда, он будет захвачен вихрем опять и этот натиск, эта реакция будет кидать и его и ее до тех пор, пока от них ничего не останется.
Когда она видела купчиху, та еще не была захлебнута этим вздором. Но теперь, что с ней. Где ее муж и кожух. А жена кожуха. В лесу ли она. Встретила ли она там купчиху. Не рассказали ли они друг другу о том, что делалось с ней, с умницей. Она то вспоминала химические формулы, то было готова молиться. Все кончено. Теперь она будет писать свое завещание. Кто знает сколько минут продлится ее одиночество, пока она не узнает, что все сметено, что ничего не осталось, что ее жизнь, запутанная во всех этих флиртах с друзьями и подругами, взлетела на воздух.
Она думала о взрывчатых веществах, которых она столько открыла в течение своей жизни. Как иррациональны по первому взгляду бывают причины, заставляющие их взрываться. Так и теперь обстоятельства бежали не оттуда откуда она думала и надеялась их воспринять.
Но завещание не писалось. После фразы нашла возможным известить Вас ничего не выходило. Она взяла перо и набросала ряд формул, определяющих различные реакции. Она считала долго, что жизнь складывается по формулам. Но теперь оказывалось что нет. Рассуждая, она написала.
Щеголь вам изменяет. У него дружба с моим мужем, которую я считаю подозрительной. Но он изменяет и моему мужу, но с кем я не знаю. Примите меры. Как я принимаю меры. Накажите щеголя. Умоляю Вас.
Дальше шло легче.
Он заслуживает самого жестокого наказания с вашей стороны. Если бы я была на вашем месте, я его бы наказала жестоко, но и со своей стороны я его накажу жестоко, так как жестокое наказание единственное чего он достоин. Если же Вы его жестоко не накажете, то наказаны будете сами жестоко, так как жестокий, он не задумает Вам заплатить жестоким наказанием за невнимание к обстоятельствам, требующим с вашей стороны самого жестокого отношения. Будьте жесто́кой жесто́кая жестоко́ умоляю Вас.
Дура положила перо, считая, что она написала именно то, что должна была написать. Но надо было перечесть. А перечесть она не решалась, считая, что испугается слишком сильных выражений и захочет их поправить. Пусть остается так как есть. Это смелое движение души далось ей слишком большим трудом, чтобы она могла надеяться на то, что оно придет к ней снова. Как трудно было делать, работать, думать в этих сумерках и в этом тумане. Умница упала в кресло — изнемогла.
Но теперь ее тянуло к бумаге, как успокоению. Она начала писать снова.
Это мое завещание. Я предвижу, что в конце всей моей жизни растраченной на работу и науку мне суждено погибнуть от незнания простейших основ жизни, любви. От незнания того, что есть и представления соответствующего качествам. Так вот теперь, когда мне исполнилось тридцать пять лет, жизнь моя свелась на нет и обратилась ни во что из-за обстоятельств, оказавшихся сильнее меня, так как я о них ничего не знала. Разстригу прошу быть моим душеприказчиком.
Она собиралась умирать. Это было несомненно. Это так просто отравиться цианом. Ничто ее больше не интересовало. Ей нечего было ждать.
Она писала опять.
Швея, отомстите щеголю и за меня. Моя жизнь стала невыносимой, так как он был невыносим и его невыносимость сделала невыносимым мое существование. Невыносимо, когда все невыносимо и нельзя перенести невыносимых этих людей. Так и вот вот и я погибаю и гибну и ухожу на нем и вот и за него.
Большими буквами она написала через весь лист щеголю. И продолжала писать слово щеголь выводя и занимаясь чистописанием этого слова.
Она так увлеклась писанием этого слова, что лист летел за листом на пол, покрытый словом щеголь. И чем дольше она писала, тем скорее становилось ее письмо и тем разнообразнее выписывала она это слово. Тут были слова большие, маленькие. Потом одни из букв слова стали увеличиваться, другие уменьшаться, делая контрасты и противореча друг другу. О это был целый мир, совершенно изумительный, перо сломалось, она нашла другое, бумага кончилась, она достала иную. И все писала слово щеголь.
Она испытывала удовольствие, которого она не испытывала. Листы летели вокруг, падали один за другим. Она не понимала, что с ней происходит. Ей казалось сперва, что она умирает. Вздор. Ей не хотелось этого вовсе. По привычке она анализировала свое состояние, которое так непоходило на все, что она знала в жизни. Все переливалось через край. Она писала и писала. Морщины на ее лице разглаживались и уничтожались. И на ее лице вот уже расширившемся, расплывшемся, раздобревшем играла улыбка восхищения и блаженства. Робкая мысль ответила на ее вожделения. Она начинала понимать это состояние бесцельности. Бесцельно это писание многочисленных листов, покрытых одним словом. Блаженство исчезло, восхищение испарилось. Все труды, все напряжение ее пропали даром. Это сознание одолело ее. Зачем она столько старалась, о чем хлопотала. Горечь охватила ее. Она смотрела на ворох листов, насыпанных на столе и на полу, откуда на нее смотрело это слово. Чего стоило теперь ее завещание, ее откровения, ее призывы к мщению.
