Ознакомительная версия.
Отчим продолжает засыпать в измельчитель листья, хотя вы уже в трех шагах от него. Наконец поворачивается и смотрит прищурившись — на полицейского, потом на тебя. С него градом льется пот, и волосы на его голой груди слиплись десятками черных завитков. Он выключает измельчитель. Вид у него враждебный и озадаченный.
— Вы кто? — спрашивает он.
— Полицейский Берендс, сэр. Я проезжал мимо и нашел вашего сына лежащим на земле. Ну и напугал же он меня!
— Хм. — Отчим поворачивается к тебе. Глаза у него по-прежнему чуть сужены. — И что ты делал, лежа на земле?
— Не знаю, — отвечаешь ты. — У меня закружилась голова, а потом я уже очнулся. Наверное, потерял сознание.
— Вся почта была разбросана, а он лежал лицом вниз, — говорит полицейский. — Не знаю, что именно с ним случилось, но он здорово меня напугал. Я думал, в него стреляли.
— А может, ты просто присел и уснул? — спрашивает отчим после некоторого размышления. — Наверняка так оно и было.
— Никуда я не садился, — говоришь ты. Это в его духе — сомневаться в правдивости твоей истории, даже когда ее подтверждает представитель закона. — Я упал.
Отчим берет тебя за подбородок большим и указательным пальцами и поворачивает твое лицо то так, то сяк, словно это вещь, которую он собирается купить.
— Надо же, как ты аккуратно упал, — говорит он. — Обычно, когда теряют сознание, падают всем весом. А на тебе ни царапинки.
— Я не знаю, как я упал. Я не видел.
— Ладно. Иди в дом, — говорит отчим.
Но ты не двигаешься. Не хочешь. Солнце прячется за облако. Что-то должно произойти. Ты не знаешь, что именно, но ты чувствуешь это и стоишь с почтой в руках, почесывая острым уголком журнала подбородок в том месте, где наконец-то пробился один-единственный драгоценный волосок.
— А как повезло, что я вовремя его нашел, — говорит полицейский. Похоже, он пытается выудить из твоего отчима слова благодарности или рукопожатие, и тебе становится его жалко. — Вдруг кто-нибудь свернул бы на скорости и переехал его? Так что все еще удачно закончилось.
— Ага, очень удачно, — отвечает ему отчим и, повернувшись к тебе, говорит: — Иди в дом и жди мать.
Но ты стоишь неподвижно. Вдруг из леса, с той стороны, где натянута бельевая веревка, доносятся треск сломанной ветки и шорох, словно кто-то тяжело ступает в тени деревьев. Ты начинаешь дышать быстро и неглубоко. Закрываешь глаза. Представляешь его — леопарда, как он большими скачками пересекает лужайку и его лопатки поднимаются и опускаются при каждом скачке.
— Эй, — говорит отчим, легонько хлопая тебя по щеке. — Что с тобой? Опять отключаешься?
Не отвечай. Прислушивайся. Замри.
Перевод 3. Гульдиной и Е. Колябиной
Дочь решила напугать меня уже в вечер моего приезда.
Я еще не закончил есть суп, когда взволнованная Шарлотта вошла на кухню с пачкой фотографий, запакованных в полиэтиленовый пакет, чтобы даже наводнение не причинило им вреда. И что это за снимки, что их нужно было так беречь? Мертвый чернокожий парень лет восемнадцати с пулевым отверстием в груди, лежащий на земле напротив дома Шарлотты.
— Видишь, папа? Прямо в грудь. Видишь, у него кровь капает изо рта? Это потому, что он был совсем свежим, когда я его нашла.
— И что с того? — спросил я. — Мертвец. Я его знаю? Что, мало ужасов вокруг, я должен и на него смотреть?
Но дочь была так взволнована, что заставила меня пересмотреть все фотографии до единой, пока мы не дошли до снимков, на которых подъехавшие полицейские и «скорая» загородили от Шарлотты место действия.
— Дальше все кадры испорчены, — грустно сказала она. — Ничего не видно. Они все перекрыли — я даже не видела, как наступило окоченение.
— Ты и так увидела слишком много, Шарлотта, — сказал я. — Ты вообще не должна была этого видеть, а еще и мне показала. Нечего сказать, теплая встреча.
Она постучала стопкой фотографий по столу, чтобы они легли ровно. Потом убрала в пакет.
— Я просто хочу сказать, что это не Потсвилл. Здесь нужно быть осторожным.
— Я не боюсь здесь жить. Я кое-чего повидал в жизни. И в переделках побывать успел.
Если я чего-то и боялся, так это взрослой дочери, которая, обнаружив труп, первым делом хватается за фотоаппарат. Но я промолчал. Шарлотта — одинокая женщина, хотя когда-то была замужем. Мы устроили ей шикарную дурацкую свадьбу с фраками, белым лимузином и мужиком с волынкой. Брак продержался десять месяцев. После развода Шарлотта стала посещать одно учебное заведение за другим, коллекционируя дипломы; последний, кажется, относился к здравоохранению. Замуж она больше не вышла. Сейчас ей сорок один. Лицо еще довольно симпатичное, но что касается остального, то она превратилась в одну из тех женщин, что таскают на себе изрядный груз.
— Пап, прости, но ты такой наивный, — сказала она. — Подобные вещи происходят по всему городу, и никогда не знаешь, где это случится в следующий раз. Здесь опасно.
— И что? Мне весь день дома сидеть и трястись над своей жизнью?
— Конечно, нет. Есть много хороших мест, куда можно поехать. Например, Минц-центр на Нашвилл-стрит. Там всякие игры есть, в карты можно поиграть, даже завтраком кормят, наверное, и бесплатно.
— Я подумаю об этом. А девушки там хорошенькие?
— Думаю, они там старенькие.
— Ничего страшного. Приударю за кем-нибудь, заведу милую подружку.
— Да неужели? Почитываешь самоучители по знакомству с девушками? Или разрабатываешь собственный метод?
— Черт, нет! Нет у меня никакого метода. Я просто стараюсь быть милым и приятным. Может, и тебе стоит попробовать?
Дочь отвернулась и принялась ковырять что-то на своей большой белой руке. Шарлотте не нравилось, когда я говорил о женщинах. Она и сюда меня притащила из-за любовной истории. Я познакомился с испанкой в Потсвилле. И моя дочь решила, что дело зашло слишком далеко. И что с того? Моя жена умерла семь лет назад, я совсем один.
Я снова принялся за еду, а Шарлотта заткнула уши и забормотала что-то под нос, уставившись на колени.
— Что с тобой, дорогая?
— Да все ты со своим супом! Всем говоришь не чавкать, а я, сколько бы ни старалась, не смогла бы чавкать так громко, как ты!
— Ладно, я понял. Перехожу к десерту.
— На десерт ореховое мороженое.
— А шоколад у нас есть?
— Кажется, да.
— Тогда сделай мне с шоколадом.
Она взяла мою тарелку и шумно протопала на кухню. В этом доме все звуки казались слишком громкими и непривычными; хотя Шарлотта переехала сюда два года назад, мебели по-прежнему было мало, а ковры она так и не постелила.
Дополнительный шум доносился из открытого окна, с той стороны улицы. На балкончике второго этажа, к которому вела открытая лестница, стоял мужчина и колотил в дверь. Я снял с тормоза свое кресло и развернул, чтобы видеть происходящее. Мужчина еще побарабанил в дверь, но ответа не последовало. К тому моменту, как вернулась Шарлотта, мужчина пришел в такое отчаяние, что принялся колотить по водосточной трубе на углу дома. Это вспугнуло стайку зеленых птичек на проводах. Они с хриплыми криками поднялись в воздух. Очевидно, мужчина проделывал это не в первый раз, потому что водосточная труба была помятой, погнутой и искореженной, как растоптанная сигарета.
Шарлотта поставила передо мной мороженое.
— Посмотри на этого мужчину, — сказал я, указывая ложкой. — Похоже, у него большие неприятности с женой. Стоит, барабанит как дурак, а она его не впускает.
Шарлотта усмехнулась.
— А, между прочим, она ему не жена. Наша соседка, — произнесла моя дочь важно и презрительно, — шлюха.
— Шарлотта, — воскликнул я, — что сделала тебе эта женщина, чтобы ты за глаза ее так обзывала?!
— Я ее не обзываю, а говорю правду. Она спит с мужчинами за деньги. Посмотри. Клиенты входят и выходят круглые сутки.
Как бы в доказательство ее слов, дверь дома приоткрылась. Мужчина перестал шуметь и проскользнул внутрь. На улице снова стало тихо, и зеленые птички вернулись на провода.
На следующий день Шарлотта уехала на занятия, а я остался дома. Поехать в Минц-центр я не мог. Такое путешествие мне не под силу. Шарлотта даже не позвонила, как собиралась, домовладельцу, чтобы на лестнице сделали съезд для моего кресла. Честно говоря, не так уж мне и нужно кресло. Я пользуюсь им в основном для того, чтобы беречь силы. Проще оставаться в кресле, чем вставать и переходить на другое место, где я все равно сяду.
Я веду дневник. Но пишу только о погоде, и то немного. «Тепло, ясно», — обычно этим и ограничиваюсь. И рисую небо акварельными красками. Небольшой рисунок, размером с игральную карту. Раньше я больше писал в дневнике, но однажды перечитал и понял, что пишу о своей жизни, будто журналист в дешевой газете, — только о неприятностях: как я поссорился с женой, сколько денег дал дочери или как я сидел в ресторане, а у женщины рядом случился припадок и она упала со стула. Так что я перестал помногу писать и теперь только отмечал погоду и зарисовывал небо. Не слишком похоже на дневник, зато записи веду регулярно.
Ознакомительная версия.
