В вагон я вошла все-таки слишком рано, за сорок минут до отправления. В пустое купе.
Постели были заправлены, шторы задвинуты, горели боковые светильники. Все очень цивильно, по-западному. Как будто я уезжала за границу. На столе лежал рекламный буклет Петербурга с ресторанами, кафешками, киношками, магазинами.
Минут через двадцать в купе вошел мужчина лет сорока. Со свернутого зонта текла вода. Мужчина пристроил зонт у стены под столом, закинул свою сумку на верхнюю полку и ушел курить на платформу. Я видела его из окна. В коридоре говорили по-немецки. Мужчина вернулся в купе за десять минут до отправления. Снял пальто, повесил на плечики. Сел ближе к двери.
Спросил у меня:
– Можно? – дотянулся и взял со стола буклет.
Через пять минут в купе ворвался молодой человек, мокрый, запыхавшийся, холодный. Свою сырую куртку он повесил на крючок возле пальто мужчины, и мужчина поглядел беспокойно на эту куртку, с которой потекла на пальто вода. Парень заметил его взгляд и перевесил свою куртку подальше, в самый угол. В купе было жарко. От парня пахло сыростью. Никакой поклажи при нем не оказалось.
Поезд тронулся точно по расписанию, я сверила по часам.
Одна полка оставалась свободной, потому что на ней собирался ехать Саша.
Мы сидели молча в маленьком тесном купе. Мужчина листал буклет.
Парень вытирал рукой мокрое лицо. Вошел проводник, и мы заплатили ему за постельное белье. Проводник посмотрел на пустую верхнюю полку и сказал:
– Здесь, значит, никого.
И ушел.
– У вас верхняя полка? – спросил парень мужчину.
– Да.
– Хотите, поменяемся?
– Зачем?
– Не знаю. Может, вам удобней внизу.
– Мне все равно, – сказал мужчина.
– Тогда я наверх.
Мужчина снял с полки свою сумку, парень в одну секунду, не распутывая шнурков, скинул свои большие кроссовки и взлетел наверх.
Он забрался под одеяло прямо в джинсах и свитере и накрылся с головой. Я вынула из сумки пакет с вещами и пошла переодеваться в туалет.
Когда я вернулась в спортивных штанах и футболке, они оба уже спали.
Парень даже похрапывал под одеялом на верхней полке. Мужчина, видимо, переоделся, пока меня не было. Его пиджак и брюки аккуратно висели на вторых плечиках, поверх пальто, подальше от мокрой куртки.
Даже не знаю, зачем я все так подробно расписываю. Возможно, хочу дать понять, что моим попутчикам не было никакого дела до пустой полки, что они жили в каком-то другом измерении, чем я. Возможно, я просто хочу описать ту жизнь, которую мог бы видеть Саша, которой мог бы жить. В точности все так бы и происходило: парень похрапывал бы на верхней полке, пахло бы сыростью, аккуратно висящий на плечиках костюм до странности походил бы на своего хозяина.
Я легла, погасила свой светильник, в купе стало темно. Иногда против хода поезда пробегал свет встречного фонаря.
Проснулась я, когда мужчины, уже одетые, сидели внизу. Они вышли из купе, и я быстро переоделась. Пришел проводник с заказанным нами чаем.
Кажется, я уже говорила, что пятнадцать лет никуда не выезжала из
Москвы (не считая почти каждодневных утомительных путешествий в электричках на работу и обратно).
Я как будто ступила на другую планету. Асфальт на платформе казался другим. Вокзал, близнец московского, смотрелся все же иначе: пустым, безлюдным, даже мрачным. Не было рекламы, не было киосков с водой, газетами и всяческой мелочью. И меня бы не поразило, если бы люди, мои соотечественники, говорили здесь на другом наречии.
И вдруг надо мной раздался голос. Говорил он по-русски, но с механическими, не человеческими интонациями.
– Встречающие Александра Ларионова, – произнес голос по радио, – просим подойти вас к справочной вокзала.
Восемь утра. Вокзал почти пуст. Светилось окошко справочной.
Я подождала минут десять. К справочной никто не подходил. Никто не ждал Сашу на платформе в Петербурге.
До гостиницы, в которой Саша собирался остановиться, я добралась пустым холодным автобусом минут за пятнадцать. В субботнее утро город спал. Сидя в автобусе у окна, я потеряла ощущение того, что я в другом городе. Ощущение вернулось в тот момент, когда автобус ушел и я осталась одна на улице.
Это оказался старый рабочий район, из него, перейдя Обводной канал, по проспекту Обуховской обороны можно было минут за двадцать пешком добраться до Александро-Невской лавры. Автобус вез меня в обход. Это все я узнала уже в гостиничном номере, развернув лежавшую на журнальном столе карту города.
Гостиница располагалась в первом этаже обыкновенного в Петербурге жилого дома, большого, выстроенного замкнутым многоугольником, так что внутри образовывался глухой двор, вернее, целая цепь дворов, соединявшихся подворотнями. Но вход в гостиницу устроили со стороны улицы, точнее, сквера, в котором никто не гулял, даже с собаками.
В дверь был встроен глазок видеокамеры. Над входом не висело ни вывески, ни указателя. Я позвонила.
– Что вам нужно? – спросил меня вежливый голос из динамика.
– Я заказала у вас номер.
– Ваша фамилия?
Дверь автоматически отворилась передо мной, и я вошла.
Это была совсем небольшая гостиница, на двенадцать номеров, которые почти все пустовали. В небольшом фойе, где я заполняла анкету
(паспортные данные и срок проживания), обшитом, как и коридор, деревянными панелями, работал большой цветной телевизор. Показывали новости: военные действия, убитых, раненых, затем – демонстрацию в какой-то европейской стране, футбольный матч, безумство болельщиков.
Совсем рядом с большим телевизором стоял маленький, черно-белый экран видеокамеры, смотревшей своим глазком из двери на улицу. На этом экране не происходило ничего, все оставалось неподвижным: голые ветки кустов в сквере, смерзшаяся листва под кустами, оледеневший тротуар.
Я умылась чуть теплой водой. Как объяснила дежурная, принесшая мне белую, с перламутровой, похожей на плотную рыбью чешую отделкой кружку горячего чая (на подносе кроме кружки стояло блюдце с горкой сахарного песка), так как мало народу и водой почти не пользуются, нужно время, чтобы вода прошла по трубам и нагрелась. Но я так и не дождалась этого времени.
Умывшись, выпив в тишине чаю, я переоделась и, заперев дверь и сдав ключ, пошла бродить по городу. Карту я взяла с собой.
Следуя карте, я пешком дошла до лавры. Просветлело.
По дороге я проходила под железнодорожным мостом, по которому в это время почти бесшумно шел поезд. Возможно, люди в нем еще спали. Они знать не знали о моем существовании да и о существовании самого этого города. Не о вечном и призрачном его существовании, а о секундном, мимолетном, реальном.
Еще в гостинице, разглядывая карту, удивляясь названиям близлежащих улиц – Мельничная, Глиняная, Фаянсовая, Глазурная, Хрустальная,
Стеклянная, – я вновь почувствовала, что являюсь как бы Сашиным продолжением и живу в настоящий момент его жизнью, которая еще не оборвалась, так как я ее – длю. Мое восприятие – это его восприятие.
Я – так же чувствую. То же.
Я посмотрела на темную воду в канале, на черные монашеские фигуры старух у желтой каменной стены. Желтая штукатурка осыпалась, старухи оказались не монахинями, а просто нищенками, которым я подала по железному рублю.
Я постояла в храме среди верующих. Купол был очень высок. Пели мужские ровные голоса. Горело пламя тонких восковых свечей. Сгорая, свечи потрескивали. Прямо у храма была могила с красной звездой.
Кого-то молодого здесь похоронили в 1921 году. За этой могилой стояли могилы подревнее, с крестами, с каменными, осевшими в землю надгробиями.
Почему я была так уверена, что и Саша стоял бы в этом храме и видел бы, как дымно кадит священник, как вдруг закрываются Царские врата и за ними опускается пелена, как занавес в старом театре? Что так же, как я, Саша видел бы красную звездочку среди черных крестов? И слышал бы крик вороны во влажном воздухе?
Я описываю свое путешествие по Петербургу до того момента, как эта уверенность меня покинула.
Следуя своему чувству, я брела по Невскому. Все еще было малолюдно.
В сравнении с Москвой реклама практически отсутствовала. Магазинов, кондитерских, кафешек открылось множество, во всех горел свет в этот ранний час. И все-таки город отдавал запустением. Точнее, между городом – знаменитыми его зданиями, каналами, мостами, набережными, садами, решетками, статуями и памятниками, – между этим вечным городом и живой быстротекущей человеческой жизнью, пестрой, горячей и беспокойной, пролегала пропасть. Уже вечером, идя по одной из прямых улиц от Литейного к Летнему саду, еле плетясь от усталости, я услышала разговор шедших передо мной двух женщин. Точнее, одну только фразу.
– Смотри, – сказала одна женщина другой, – видишь, окна? Здесь жил
Некрасов.
Она говорила об окнах в доме на другой стороне улицы. В высоких этих окнах на втором этаже горел свет, виднелся освещенный потолок, и казалось, что за окнами живут люди. Некрасов, его жена, прислуга.
