Мать ушла в ванную комнату, и он остается один: несколько мгновений он думал, что совершил тяжкий грех; но теперь он знает, что его любовный акт не имеет ничего общего с пороком, с проступком или извращением, что это была самая что ни на есть нормальная вещь.
Это с ней, с матерью, они составляют пару, приятно банальную, естественную, достойную, пару спокойных пожилых людей. Из ванной комнаты доносится шум воды, он садится на диван и смотрит на часы. Через два часа явится сын его новой любовницы, молодой человек, который восхищен им. Сегодня вечером Густав введет его в круг своих деловых друзей. Всю жизнь он был окружен женщинами! Какая радость обрести наконец сына! Улыбаясь, он принимается искать разбросанную на полу одежду.
Он уже одет, когда из ванной, в платье, выходит мать. Ситуация слегка торжественная и, стало быть, неловкая, возникающая всегда, когда после первой близости любовники оказываются перед будущим, за которое неожиданно обязаны быть в ответе. Музыка все еще продолжает звучать, и в этот деликатный момент, словно желая прийти им на помощь, переходит от рока к танго. Они повинуются ее приглашению, обнимаются и отдаются этому монотонному, ленивому потоку звуков; они ни о чем не думают; они позволяют музыке нести себя и унести; они танцуют медленно, долго, без следа пародии.
Ее рыдания длились долго, потом каким-то чудом прекратились, сменившись тяжелым дыханием: она заснула; этот переход был удивительным и печально смешным; она спала глубоко, непробудно. Она не изменила позы, лежала навзничь, раздвинув ноги.
Он продолжал смотреть на ее лоно, на это крохотное место, которое при восхитительной экономии пространства обеспечивает четыре важнейшие функции: возбуждать; совокупляться; рожать; мочиться. Он долго смотрел на это жалкое, отцветшее место, и его охватила бесконечная, бесконечная печаль.
Он опустился на колени возле кровати, склонившись над ее нежно сопевшей головой; эта женщина была ему близка; он мог представить себе, что останется с ней, будет заботиться о ней; в самолете они обещали друг другу не касаться их частной жизни; поэтому он ничего не знал о ней, но одно казалось ему очевидным: она была влюблена в него; готова идти за ним, бросить все, начать все сначала. Он знал, что она звала его на помощь. Он имел возможность, наверняка последнюю, быть полезным, помочь кому-то и среди этого множества чужаков, перенаселяющих планету, найти сестру.
Он стал одеваться, осторожно, бесшумно, стараясь не разбудить ее.
Как и всяким воскресным вечером, она была одна в своей скромной квартирке бедного ученого. Она ходила взад и вперед по комнате и ела то же, что и в полдень: сыр, сливочное масло, хлеб, пиво. Вегетарианка, она обречена на это пищевое однообразие. Со времени пребывания в горной больнице мясо напоминает ей, что ее тело может быть так же разрезано и съедено, как и тело теленка. Разумеется, люди не едят человечины, это ужаснуло бы их. Но этот ужас только подтверждает, что человек может быть съеден, разжеван, проглочен, превращен в экскременты. И Милада знает, что ужас быть съеденным всего лишь следствие другого, более всеохватного ужаса, лежащего в недрах всей жизни: ужас быть телом, существовать в форме тела.
Покончив с ужином, она пошла в ванную вымыть руки. Вскинув голову, увидела себя в зеркале над раковиной. То был совсем иной взгляд, чем тот, которым она рассматривала свою красоту в витрине. На сей раз взгляд был напряженным; она медленно подняла волосы, обрамлявшие щеки. Смотрела на себя, словно загипнотизированная, долго, очень долго, затем опустила волосы, уложила их вокруг лица и вернулась в комнату.
В университете ее увлекали мечты о путешествиях к далеким звездам. Какое счастье вырваться в глубины вселенной, куда-нибудь, где жизнь проявляется иначе и не нуждается в телах! Но, несмотря на свои потрясающие космические ракеты, человек никогда не продвинется далеко во вселенной. Краткость его жизни превращает небо в черный потолок, о который он всегда будет стукаться головой, чтобы упасть обратно на землю, где все живое ест и может быть съедено.
Нищета и гордыня. «Верхом на коне смерть и павлин». Она стояла у окна и смотрела в небо. Беззвездное небо, черный потолок.
Уложив все вещи в чемодан, он обвел взглядом комнату, чтобы ничего не забыть. Потом сел за стол и на гостиничном бланке написал: «Спи спокойно. Комната твоя до завтрашнего полудня...» Хотелось добавить еще что-нибудь очень нежное, но в то же время он запретил себе обращаться к ней хотя бы с единым фальшивым словом. В конце концов он приписал: «...сестра моя».
Он положил листок на ковер у самой кровати, чтобы быть уверенным, что она увидит его.
Он взял карточку с надписью: не беспокоить, do not disturb; выходя, еще раз обернулся к ней, спящей, в коридоре повесил карточку на ручку двери и бесшумно закрыл ее.
В холле отовсюду неслась чешская речь, и снова это был монотонный и неприятно скучливый незнакомый язык.
Уплатив по счету, он сказал: — В моей комнате осталась дама. Она покинет ее позднее. — И чтобы быть уверенным, что никто не коснется ее недобрым взглядом, он положил перед портье пятисоткронную купюру.
Он сел в такси и направился в аэропорт. Был уже вечер. Самолет взмыл в черное небо, затем нырнул в облака. Несколько минут спустя открылось небо, мирное и дружелюбное, усеянное звездами. Глядя в иллюминатор, он видел в глубине неба низкую деревянную ограду и перед кирпичным домом стройную пихту, подобную поднятой руке.
