— Только одно словечко… Намёк!
— Это связано с информацией, с самой мыслью ее существования.
— Можно ли разложить живого человека на самые малые частички информации? На биты? А, если, ещё нужно его куда-то телепортировать — тогда на квантовые частицы информации, на кубиты?
— Да.
— Вас?
— Да.
Через пятнадцать минут, чтобы в спокойной обстановке обсудить детали этого проекта, они собрались и поехали к Татьяне домой.
Расставаясь с нами, она махнула рукой, вероятно, подруге — показалось, что бросила цветок, или яркий мячик, столь выразительным было движение всего её тела. Так, что у меня сжало горло и мне очень захотелось послать в ответ что-то такое прекрасное, что невозможно было выразить словами.
А Котикова, от взмаха её руки, с жуткой скоростью закружило время. Это было не просто время, а время, которое можно было только пережить, потому что его не как нельзя было догнать, единственно пережить, и всё. Не верилось, что время может так закружиться! Круженье напоминало ему стихийное движение планет, оно отбросило Котикова в трансцендентальный мир.
Я, одинокое дерево на берегу Великой реки. Я искажаю полёты птиц и не знаю рождения своего. Когда-нибудь весной бурные воды реки подмоют мои корни, а ветер опрокинет меня на землю. Стремительно течет река. Сильные рыбы плывут в её струях. Хищные птицы парят в растянутом ветром небе.
Утром, Котиков спросил Таню:
— Когда, ты считаешь, это должно случится? Зимой? Вечером? Ночью? Может быть — никогда?
— Сейчас начало августа. Мне почему-то кажется, что это будет в конце октября. Это произойдёт ранним утром, когда по призрачно светлеющему снегу за окном, да по болезненному наслаждению от прикосновения мужской руки можно будет догадаться о близящемся дне.
— Ты безумна! За это надо будет заплатить страшную цену.
— Всё равно я уйду. Потом из будущего я вернусь к тебе в настоящее, и с отчаяньем буду думать, что мир мудрее меня, что даже ты знаешь, нечто такое, о чём я тоже знала, а потом забыла, забыла. Что всё во Вселенной сотворено затем только, чтобы на это взглянуть, а потом забыть.
— Ты хоть понимаешь, что я покончу с собой, когда мы сделаем всё это.
— Сделать всё это — невозможно. Давай забудем про смерть.
Котиков поднялся с кровати, нашёл на столе спички, закурил, подошёл к окну и, щурясь в родное сибирское небо за стеклом, неожиданно согласился:
— Бог с ней, со смертью. Для начала я притащу к тебе сюда компьютер с хорошей аудио картой и с микрофоном, который бы чувствовал все оттенки твоего голоса. Будешь говорить в микрофон. Будешь говорить чувственно, окрашивая каждое слово эмоциями. Будешь разговаривать с собой, с этим небом за окном, вспоминать детство, родных, знакомых, город, в котором живёшь. Рассказывать про реку, про тайгу, траву, небо, деревья — вообще, всё. И всё это надо будет сразу писать на жёсткий диск в компьютере.
— Только-то?
— Ещё понадобится видеозапись твоей прелестной внешности. Но это не к спеху. Съёмками займемся потом. Да и нужно будет использовать для этого совсем другую аппаратуру и другие методы. Представь, что на экране монитора ты видишь поляну в лесу, и ты можешь въехать в эту картинку и рассматривать любое дерево со всех сторон, любую травинку. Тысячи трав в их естественном ареале произрастания! Таким я сделал справочник по фототерапии.
— Хорошо. Вернёмся назад, к микрофону. У меня же получится бесконечный монолог, а в итоге бессмысленный большой тёмный мешок с информацией, в котором ничего не найдёшь.
— Этот твой мешок мы назовём — гипертекст. Ты будешь писать туда свой монолог, я буду писать программу, которая во всём этом разберётся. Мне даже ничего не надо изобретать. Есть такой термин: «смарт-тег», в переводе с компьютерного языка — интеллектуальная метка. Действует она по довольно прозрачной схеме: распознавание — отождествление — отображение — исполнение. Что-то похожее есть в Интернете, правда более примитивное, и называется оно: «гиперссылка».
— Понимаю. При обращении к слову через гиперссылку — осуществляется поиск, а через смарт-тегу — действие или размышление по поводу этого слова.
— Всё может быть. Всё зависит от того, как будет написана программа. В итоге мы получим лазерный диск, объёмом 4,7 гигобайта.
— Это буду я?
— Представь себе, что ты оглохла, ослепла, потеряла способность ощущать вокруг себя всё: сладкое, холодное, острое, верх и низ. Как тебе можно будет что-то сказать? Всё равно, что, но так, чтобы ты это поняла, и тот, кто с тобой говорит, был уверен, что ты поняла его до конца?
— Не знаю.
— Убив тебя.
— Как?
— Достаточно будет не правильно прочитать твой диск, что-то дописать на него, физически повредить его, наконец. Какое наказание тебе больше нравится? Можешь выбрать любую казнь.
— Мы сделаем тысячу дисков. Я умру тысячу раз, если это необходимо.
— Хочешь размножить собственную смерть? Ты ненормальная! Пустое множество является подмножеством любого множества. Человеку достаточно одной смерти! Существуют правила, которые реализует сам Бог! Правила, по которым во Вселенной происходит материализация духа!
— А, если наш Бог не единственный в своём роде? Может, один из многих, кому есть дело, кто занимается Землёй или людьми? А если он не единственный, значит можно и богов сменить и правила изменить?
— Для этого нужно подружиться с дьяволом.
— Или материализоваться, как герои Сервантеса. Там персонажи в конце второй книги читают начало романа, про хитроумного идальго дон Кихота Ламанчского. Представь себе: персонажи «Дон Кихота» к концу книги стали читателями «Дон Кихота».
— Невозможно просто взломать код и добраться до исходного текста программы, чтобы там переписать правила, как это сделал Сервантес в своём романе.
— Но, если это произойдёт — ты будешь жить со своей женой в своёй квартире. Я буду жить с тобой в этой квартире. А мой муж будет жить со мной в своей квартире.
— Да?
— Потом мы все по очереди умрём.
— Нет. Мы станем кубитными мертвецами.
— Это не одно и то же?
— Кубит находится в состоянии квантовой суперпозиции. Это квантовый бит.
— Нас будет много?
— Нас почти не будет. Мы будем, как туман, как сияние. И мы не сможем умереть, потому что будем находиться в суперпозиции и, вероятно, каждый станет тенью собственной тени, атрибутом потустороннего мира, какими-нибудь йонгмом или фогонмом.
— Кто они такие?
— Сказочные существа.
Татьяна отбросила в сторону одеяло, уселась на кровати по-турецки, подняла руки вверх, играя в воздухе пальчиками, показывая подмышки и торчащие, нацеленные прямо на Котикова сосочки грудей, втянутый животик…
— Иди ко мне.
Он подошёл, склонился, повалил её на кровати. Лёг на неё.
— Ты колдунья?
— Нет… Ну же… Ну… Начинай!
Он, внимательно и настороженно спустился в хранилище сокровищ, открыл сундуки, стал доставать… наладил ритмичное, ритуальное, инстинктивное и церебральное движение.
Она, задыхаясь, шептала:
— Ах, это движение внутри меня! Как здорово! Оно меня уносит, уносит…
Он, понял, что попался, и он уже рычал, уточняя до виртуозности темп и увеличивая до нежности амплитуды своих движений. Но что ещё делать, если ты безнадёжно запутался в лианах хмеля, в зарослях черёмухи и не в силах вырваться из нежных объятий двух ног и двух рук?
Она уже только дух, но, почему-то ещё ощущает собственное тело, кожу. Она отдельна, уже имеет иную форму существования, как идея, которая поддерживает суперэкзистенцию всех женщин и всё же живёт в них… Она купается в водах Великой Реки. Время и вода уносят её в великую бесконечность. Она бережно несёт в себе, мысленно перебирает, как бы прочитывает свои замыслы. Не о наслаждении. Замыслы лишь о том, как воскресить всё. Любовь к людям, которые бывают прекрасными и очень хрупкими. Любовь к себе — такую же ненасытную, как любовь к родной реке, к траве и к лесу. К небесам, которые постоянно меняются и текут как река, в вечность. Небеса, которые загораются от солнца по утрам, плавно гаснут по вечерам. Может, потому что есть она, утро всегда есть для реки, для леса, и для неба?
Он остановился, резко затормозил, прильнул к ней. Влажная кожа, чуть прохладнее её кожи, а под нею плоть, чем глубже, тем горячей — внутри огонь. По его телу побежала волнами судорога. Упругая немота. Одиночество.
Он, одинокое дерево. Он, соединение глубин и высот, дней и ночей, привязанности и свободы, памяти и забвения. Забвение.
— Ах… Как хорошо!
— Что, именно?
— Утро…
В детстве, самое острое его тайное желание, было, зажать в своих ладонях огонь — эти завораживающие цветы, эти красные, голубые, белые язычки пламени. Но, он очень скоро убедился, что огонь обжигает. Этим утром, с ней, он будто бы весь искупался в пламени. Сейчас — тихий экстаз, восторг, ему нестерпимо больно, но сладко. Потом, будет только изматывающая боль и обида на собственную дурь.
