Зачем он сунулся в пламя?
— Расскажи мне, как ты вообще понимаешь утро?
— Утро для человека — это всего лишь его право на жизнь, — уныло ответил Котиков, — Чтобы окончательно проснуться и жить дальше, приходится каждый раз, сначала, всё вспомнить — не всё, хотя бы то, что ты человек на Земле. Но эти воспоминания могут быть болезненны и жестоки…
— Я этого не делаю. Я не вспоминаю специально, что я человек. Я просыпаюсь, как существо, как женщина, потому что под утро мне часто снятся эротические сны, — смущённо и тихо засмеялась Таня, — вот ты проснулся. Каждое утро вокруг тебя возникает сразу всё. Ты сам. Тебе не надо ничего вспоминать. И ты не внутри — ты снаружи: твоё имя, твоё тело, твой вчерашний день. Твоя любовь. Твоя боль. Давай всё запишем. Всё, что вокруг тебя. Тебе ничего не надо будет вспоминать. Сделаем так, чтобы мир можно было разложить на биты. На самые маленькие частички информации.
Котиков закрыл лицо руками, заплакал:
— Куда же всё это канет? В каких туманах вселенной растают звуки этих твоих слов, нежное свечение твоего тела? По какому нелепому закону осечется, покроется мглой небытия? Куда исчезнут твои поцелуи, твои глаза, сиявшие в самые счастливые, ослепительные мгновения моей жизни?
— Ты хочешь всё это сохранить? Всё записать?
— Коль не любишь меня — Бог с тобою!
Отвечал со слезами в голосе Мишка, уже в совершенно согласном восторге перед своей явно неминуемой и скорой погибелью, перед судьбой и перед какой-то необыкновенной всёпрощающей мечтой. В чём было очарование этой мечты, её тайной радости при всей её будто бы безнадёжности? В том, что он всё-таки не верил, да и не мог верить, по своей человечности и наивности в эту безнадёжность.
— Мы найдём на всё это ответ… мы отыщем оправдание. Возмутительная появится возможность, надежда. Вселенная обретёт первоначальный смысл, вселенная снова станет нашим домом. Главное, найти оправдание. Раньше было такое знание — книги апологии и пророчеств, которые оправдывали деяния каждого человека во вселенной и хранили чудесные тайны его будущего.
Не мог же всесильный хранитель апологии и пророчеств, или Дух-обманщик так устроить их встречу, а потом так позаботиться о содержании сознания, что, из всех предполагаемых сценариев — вне их душ ничего не существовало бы прошлой ночью.
Механизм счастья хорошо раскрывается когда его уже нет, это хорошо понимали они оба: Михаил и Татьяна, помнили, что бесконечно счастливы были они той ночью, теперь уже бесконечно далёкой и невозвратимой. Ибо всему есть срок. Даже волшебству приходит конец: разбежались звери рыскучие, разлетелись птицы вещие, свернулись скатерти самобраные, сотворились молитвы и заклятья.
— Не тужи. Утро вечера мудренее — вот оно утро ясное. Утро ясное, безысходное, до рези в голове, до чёрных пятен в глазах. За чёрным лесом, в восточной стороне, где огненная изба, огненная стена, огненные окна, горяча печь, горят всяки дрова: еловые, сосновые, осиновые. Разжигают и раскаливают. И припечатывают. За чьё-то заступничество. В Сибирь. Разве она только для тебя балованного, гибельная своим простором, свободой, сказочным богатством. Закатилось в соргу счастье твоё.
— Полчаса назад я смотрел в окно и думал, что это облако, на которое в этот раз, может, никто кроме меня так пристально не смотрит. Может, сейчас, это всё моё? Это утро. Твоя рука на подушке, мои дрожащие пальцы и дрожащий, дымящий кончик сигареты. С язвительной сладкой горечью понимал: это утро, как и другие, прекраснейшие мгновения моей жизни, останется во мне навсегда.
— Это всего лишь утро. Оно в тебе материализовалось как прошлое.
— Ты меня не любишь.
— Не люблю. Вообще, я люблю тебя не таким, как ты себя воображаешь, а обратным. Что знаю о тебе? То, что она в тебе есть. Острая боль, похожая на желание вечности. Желание острее чувства, слово жалостливее желания, вибрация воздуха нежнее слова. Что ты хочешь сделать со своим желанием? Отказаться от него и быть несчастным? Удовлетворить его и стать больным? Испытывать всегда бесконечную боль.
— Разве ни один мужчина не испытывал печаль, похожую на боль, разглядев утром, что-то неожиданно ясное, вовсе даже не такое изумительное, как твои глаза. Может, просто, прядь волос на подушке, случайно выглянувшее колено, счастливую улыбку, стыдливый румянец, вздрагивающие пальцы. Разве не настораживался, уловив тихий вздох или запах духов, поразивший вдруг напряжённым открытием: это уже было с ним, это он уже пережил, видел! Где, когда? В этой жизни, или в жизни совсем иной?
— Между нами стоит жизнь, данность которой в отдельности входит как в тебя, так и в меня. Но, мы, в силу своего своеобразия — недоступны. Так получилось, что ты многое узнал о моём теле, обо всех его тайнах и уголках, равным образом и о моей любви. Понял, что существуют две ипостаси: причинная близость с одной стороны и финальная близость с другой. Однако, как причинная связь, так и финальная связь, не разрешают проблему доступности между мужчиной и женщиной. Первая слишком проста, вторая — слишком сложна, так как предполагает даже не копию, а аналогию сознания, противоречащую сознанию человеческому. Также, как и твой «смарт-тег», финальная связь предполагает целеполагающую и вырабатывающую средства программу, или другую инстанцию.
— Купидона со стрелами?
— Бог работает очень простым инструментом и недооценивает автономию духа над сердцем.
— В прошлое твой лазерный диск отправить нельзя. Прошлое не существует, но как тебя вытерпят в будущем, через тысячу лет, с такими идеями?
— Я не знаю, каким будет в будущем образ жизни, язык, форма общения, мораль, религия, искусство, наконец, способ мышления или понимания. Я надеюсь, что любопытство их подведёт. На вопрос «Что такое человек?» они к тому времени уже ответят не столько с помощью системы антропологии, сколько путём прояснения самой перспективы в которой этот вопрос у них будет оставаться существенным.
— Общий дух. Это всё, что там впереди останется от человека. И он, конечно, тобой очень заинтересуется.
— Через тысячу лет, когда мой диск прочитают, общий дух уже не будет иметь ничего общего с общественным сознанием. Даже сейчас, общий дух не есть общественное сознание, так как у него нет адекватного сознания самого себя, как такового.
— Тебя не прочитают никогда. Полчаса назад я курил у окна и просто хотел умереть. Я даже спиной чувствовал, как ты уходишь от меня. Мне страшно за тебя. Там, в будущем никогда не будут оживлять людей из прошлого. Такое у них там будет правило. А мы лезем туда со своими шмотками. Это опасно. Я ведь знаю, на что ты надеешься.
— Правильно, я надеюсь на какого-нибудь придурка, который нарушит те правила.
— Ты даже не стесняешься и говоришь об этом.
— Какой ты ещё не взрослый. На Земле ты ничего не получаешь даром и ничто не остаётся у тебя навсегда. Ни боль, ни любовь.
— Я знаю, что ты рано или поздно подыщешь кого-нибудь другого: какого-то супермена — завтра, или придурка через тысячу лет. Ты пройдёшь сквозь меня, как пуля, как молния, оставив во мне только боль и страдание.
— Давай с тобой вспомним, как в повести «Леопард» Виктор Рид описывает борьбу с болью раненого война. Этого война звали Небу. Когда пуля прошла насквозь и кровь била из обеих отверстий раны, он встал на колени и наскрёб земли, и замазал рану. А на его лице не отразился ни испуг, ни боль. Вот это, я понимаю, мужик!
— Ты меня бросишь, бросишь!
— Виктор Рид придумал для боли фантастический синоним. Он превратил боль в жука. Пуля, оказывается, оставила в ране жука.
— Ты меня бросишь, и я умру.
— Прошло несколько дней. Воин стал разговаривать с жуком, также, как ты со мной. Жук сидел в ране и царапался как леопард.
— Мы никогда не увидимся.
— Прошло ещё несколько дней. В ране началось воспаление. Жук в ране отрастил бороду. Он стал старше. Он стал цепляться когтями за внутренности. Боль стала пениться в животе.
— Этот Виктор Рид очень близко подошёл к разгадке тайны бессмертия. Его воин, в какой-то момент… Небу исчезает из его повести как человек, а вместо него в начинает жить и действовать его человеческая фогонма.
— Боль — это некий химикат? Преобразователь ржавчины. Растворитель души.
— Нет. Ты перечитай, Таня, ещё раз эту повесть Виктора Рида, только хладнокровно и внимательно. В повести неотлучно с раненым воином всё время находился мальчик, сын белой женщины. Очень вероятно, что, может быть он — ключ к разгадке.
— Ты хочешь сказать, что через тысячу лет оживу уже не я, а моя фогонма?
— Я об этом сегодня думал, когда стоял у окна и курил. Грамматическое время твоих безумных мечтаний уже в будущем: в будущем ты сделаешь то-то и то-то. Твоя душа, которая ночью соединялась с моей, — теперь далеко и с каждой минутой всё отдаляется и отдаляется, что ты уже не я, не моя боль, не моё наслаждение, и моей душе уже не догнать тебя. Ты уходишь навсегда. Я курил, потом что-то тебе сказал. А ты ответила: «Забудем про смерть». Я оглянулся и встретился с твоим взглядом. В твоём зелёном и безмятежно одиноком взгляде, я увидел твою, покидающую меня душу, она смотрела на меня с состраданием, она прощалась со мной навеки.
