Ольга Седакова - Три путешествия

Язык «Элегии» тоже представляет собой мозаику из словарей разных регистров. Автору требовался для этой вещи язык не просто богатый, но хорошо освоенный: так чтобы слышалась речь «не мальчика, но мужа». Обыденные обороты, слова из официозного языка пропаганды, поговорки, и рядом с ними — пиитический язык торжественной оды XVIII века, славянизмы и обороты из литургической гимнографии, латинские цитаты и переведенные стихи из Шекспира и Бертрана де Борна.

Пятистопный трагический ямб, местами белый, местами рифмованный. Сила рифмы понимается здесь как семантическая, а не фонетическая (сопоставляются смыслы, а не звуки), в своем пределе это фонетическая тавтология:

Классическая просодия «Элегии» отсылает к шекспировской и пушкинской драме и к пушкинским же поздним элегиям.

Седакова Ольга. 2 путешествия. М.: «Логос»; «Степной ветер», 2005.

Мне очень некогда, да и не мое это дело — теоретические обобщения. Но хочется, даже в пути, даже в смиренной хронике, поделиться наблюдениями. О правдивости руководящего языка. Кажется, демагогические наши возможности неисчерпаемы: можно военный марш назвать борьбой за мир, можно компромисс назвать принципиальностью, жестокость — гуманностью (истинной, классовой гуманностью — но это не важно) и т. п., и т. п. Но — против ожиданий — предел для этой игры антонимов есть, и очень твердый. Есть вещь, которая никогда, ни с каким эпитетом (истинный, пролетарский) не может быть похвальной на этом языке. Меня даже удивляет, какая вроде бы незначительная, неопасная вещь не переворачивается. Вот: «Между тем на страницах некоторых журналов встречаются положения о „нравственной суверенности“, „верности самому себе“ и т. п. Прежде всего, такого рода суждения несостоятельны с точки зрения элементарного содержания понятия долга… Судить о поведении личности, о смысле „верности самому себе“ прежде всего следует с позиции того, каким образом она поддерживает или ниспровергает правила, нормы и какова социальная природа этих явлений» (Г. Смирнов, член-корреспондент АН СССР. Марксистско-ленинское мировоззрение: пути формирования // Правда. 1984. 24 авг.). Несмотря на знакомое выруливание на «классовые основы», примененное теоретиком, интуитивно понятно, что такие словосочетания, как «классовая нравственная суверенность» или «социалистическая верность самому себе», невозможны. Что противопоставлено этой суверенности как «научное мировоззрение»? Цитирую из той же статьи, хотя и вдали от нашего пассажа — но вдали, как цель: «беззаветная поддержка политики партии». Вот все, что касается власти, говорится правдиво, прямо, недвусмысленно. Не перед кем прятаться. Если кому покажется, что беззаветная поддержка политики в качестве цели и смысла жизни человека — глумление и бред, ему же хуже. Мы покажем, что он поддерживает и что ниспровергает. Из такой-то борьбы с «верностью себе», с верностью кому и чему угодно, кроме вышеназванной политики, и развивается «научный антиэстетизм», «научная антикультурность» — бедные родственники научного атеизма. Естественно, беззаветная поддержка обычно оказывается непогрешимым, божественно совершенным вещам — остальные-то можно обдумать, обсудить. Вот и приходится скрывать факты эпидемий и снижать баллы землетрясений: мы отвечаем за все, что под нашим руководством, за вулканы, за бациллы, за таланты.

И поев становится еще голоднее (Ад, I).

Куда и все и мы, люди, пойдем, надгробный плач превращая в песнь хвалы…

Больше пламенный меч…

Прежде всего, моей дисциплины не существует, потому что дисциплин вообще не существует. Не существует ни дисциплин, ни отраслей знания, точнее, исследования. Существуют только проблемы и настоятельная потребность решить их. Таким образом, у университетских администраторов трудная задача, и им весьма полезно действовать так, как если бы конкретные дисциплины существовали.

Умер воробушек у моей девушки, воробушек, отрада моей девушки, которого она любила больше собственных глаз.

больше собственных глаз.

Латинское название Средиземного моря.

Ария из оперы А. Скарлатти.

Труба, распространяя дивный звук… Фраза целиком:

Труба, распространяя дивный звук Над могилами всей земли. Всех гонит к Престолу (Божию) (лат.).

О латинском «Реквиеме», откуда взят этот эпиграф, см. выше (В файле — раздел «Комментарий к тексту» — прим. верст.).

Странный Incipit для элегии, не говоря уже о реквиеме! Образ подлеца, ворующего хлопок, был выдуман автором как показательный абсурд: зачем и кто будет воровать хлопок? Что с ним дальше делать?

Этот изобретенный автором нелепый образ должен был обозначить, доведя ее до абсурда, самую характерную черту брежневских лет: тотальное бытовое воровство и работу «теневой экономики». Воровали — не считая это воровством — все: кому что позволяло прибрать к рукам его рабочее место. Чертежники — бумагу и карандаши, рабочие — детали, продавцы — то, что продавали и т. п. Художник-оформитель воровал красный кумач, который ему выдавался погонными метрами для изготовления лозунгов к каждому празднику. «Государственное» понималось как «ничье», и прихватить его не считалось грехом. А дальше — «менялись» тем, что вынесли: коньяк на линолеум и т. п. В годы всеобщего дефицита необходимые вещи не «покупали»: их «брали» («Где творог брали?») или «доставали» («Достал три банки тресковой печени!»). Эта авантюра, добыча «товаров народного потребления», занимала и душу, и время советского человека, особенно его рабочее время. Присутственные часы работники контор и издательств употребляли на выстаивание очереди — например, за «финскими сапогами». Трудно вообразить, чего только не могли «выносить с работы»! Однажды из типографии выкрали и вывезли весь тираж нового издания. Но хлопок! Такая кража представлялась вполне неправдоподобной.

Однако через пять лет, в 1989 году на всю страну прошумело теперь уже забытое «хлопковое дело»: партийная мафия Узбекистана воровала и вывозила эшелоны хлопка, «стратегического сырья». Игра воображения совпала с реальностью.

Мотив хлопка, вещества почти невесомого, белого, бесформенного, глушащего звук, начавшись, не покидает текста. Белый здесь — цвет смерти (ср. ч. 4), отбеливающей, упраздняющей земные цвета.

Речь идет о реформе образования, которая готовилась уже при третьем покойнике, К. У. Черненко. Суть ее была в совмещении школьного обучения с трудом. Едва ли не в начальных классах школьники должны были всерьез заниматься производительным трудом. Само понятие труда в советском мировоззрении (и официальном, и народном) было весьма характерным. Настоящим трудом считался только тяжелый физический труд, производящий нечто вещественное. Такому виду труда как интеллектуальный (не говоря уже о труде душевном или творческом) в существовании было отказано. Трудиться значило копать, сверлить, валить лес, грузить мешки. Это воспитывало. Не только детей, но и взрослых: студентов, ученых регулярно посылали на совхозные поля копать картошку или — в Азии — собирать тот же хлопок, а в Грузии — чай, разбирать овощи на городских овощебазах, вывозить мусор на стройках. Чем тяжелее и неквалифицированнее был этот принудительный труд, тем выше была его воспитательная, исправительная ценность (ср. «исправительно-трудовые лагеря»). Отношение к труду, общее для всех тоталитарных систем (ср. знаменитое «Arbeit macht frei»), вызывало у населения абсолютное нежелание что-либо делать, тем более, делать добросовестно. Оставалось сачковать или халтурить. Специфическое качество труда и качество произведенных товаров, которое называется словом «халтура», стало отличительным знаком развитого социализма.