Там ему в глаза бросилось нечто пропущенное при первом обходе: фотографии знаменитых ученых и интеллектуалов, читающих лекции, ведущих семинары и в целом являющих пример того, что жизнь ума может быть если не гламурной, то уж точно прибыльной. Там была Линда Нохлин[94], с докладом «Блеск и нищета порнографии» на коллоквиуме в Париже; Эрик Хобсбаум[95], объясняющий, почему история — это умение никогда не извиняться; Эдвард Саид[96], такой благообразный, элегантный и собранный, как если бы Ричард Гир[97] уже дал согласие на байопик[98], — ведущий группу обожающих его студенток через минные поля востоковедения и поздних стилей или объясняющий, почему Соглашения в Осло[99] все так испоганили.
В обычных обстоятельствах у него никогда бы не хватило терпения высидеть целый видеосеанс, но сегодня он чувствовал себя усталым и с наслаждением плюхнулся на пол в темноте зала, позволяя сюжетам развиваться своим ходом… хотя большинство из них конечно же никак не развивалось. В одном видео женщину снимали сзади и чуть сверху, на фоне реки. Она не двигалась, только волосы и плащ шевелились от ветра. Перед ней серая муть воды неспешно текла слева направо, занимая собой весь экран. Время от времени через кадр проплывал какой-нибудь мусор: бутылки, ветки, полиэтиленовые пакеты. В какой-то момент мимо продрейфовало что-то более крупное — возможно, дохлое животное, кошка или собака. Река продолжала течь, туманная, замусоренная, бесконечная. Над водой носились тени птиц. Атман смотрел и смотрел на все это, даже когда закольцованный ролик вернулся к началу и река вновь потекла с исходной точки.
Другое видео было про боксера с бритой головой, ведущего «бой с тенью», — он наскакивал и отпрыгивал, делая выпады в сторону женщины, стоявшей совершенно неподвижно. Его кулаки останавливались в дюймах от ее бесстрастного лица, не касаясь его. Она даже не пыталась уклониться, лишь пряди ее волос шевелились в порождаемом его ударами токе воздуха. В какой-то момент, когда он промахнулся буквально на миллиметр, ее ноздри чуть затрепетали. Он делал обманные движения, приседал, держал защиту, нападал, чуть всхрапывал носом, как это делают боксеры, выжидал, пока противник откроется, и обрушивался на него с серией жутких ударов, бил левой и правой, делал хуки и апперкоты — по корпусу, по голове, по лицу. И все это время она стояла перед ним — безмятежная, невредимая и очаровательная.
Еще с вапоретто он увидел Лору посреди моста Академии. Она разговаривала с мужчиной, которого он не знал. К тому времени, как он сошел на берег, незнакомец уже испарился. Он подошел и встал ровно туда, где стоял ее собеседник. На Лоре было белое платье. Она чуть приподняла зонтик от солнца. Теперь лишь часть ее лица была в тени. Волосы ее были подколоты, подчеркивая длину шеи и очерк скул. Она подняла зонтик еще выше, и в ее глазах блеснуло солнце.
— Приди в мою тень, — сказала она.
Джефф придвинулся, и она опустила зонтик, укрыв их обоих тенью. Он поцеловал ее в губы. У них был легкий запах и привкус вишен.
— Тут хорошо, — сказал он. Они словно оказались в капсуле, скрытые от остального мира.
— О да. ‘Ара ‘арче, чем всегда. Но под этим вот хоть капельку прохладнее.
Она вытащила из своего «Фрейтага» пакетик вишен.
— Угощайся! — Взяв вишню за черенок, она поднесла ее ко рту Джеффа. Он обхватил ее губами, как Тесс из фильма Полански[100]. Она выдернула черенок и выбрала еще одну — себе. Они жевали, а она так и стояла, держа в руке два черенка. Его рука лежала на ее бедре, у самой татуировки. Под тонкой тканью платья он явственно ощущал резинку трусиков. Она развернула его к каналу, и они вместе уставились на террасу Гуггенхайма, на безымянные палаццо, праздные гондолы и причальные столбы, похожие на красно-белые шесты, когда-то служившие вывеской парикмахерам.
— Ты добралась до Арсенала? — спросил он.
— Мой ланч перенесся на два, так что, переодевшись, я отправилась прямо туда. Была уверена, что встречу тебя, но в полвторого мне пришлось уйти.
Они сравнили впечатления. Они могли столкнуться чуть не десять раз: Лора тоже провела четверть часа в вагинальном неоне Тихуанатанжершанделиера, видела бой с тенью и видео с рекой. Обидно, конечно, но теперь это не имело значения, так как они наконец были вместе.
— Что теперь? — спросила она. — У тебя еще есть какие-то дела?
— Абсолютно никаких.
— Тогда пройдемся?
Не дожидаясь ответа, она двинулась прочь. Джефф последовал за ней.
Они прошли Кампо-Санто-Стефано и углубились в лабиринт торговых улочек, где было слишком людно, чтобы держаться за руки. В маленьком магазинчике продавались перчатки, выставленные в витрине так, словно одетые в них руки умоляли их купить. Они перешли по мосту небольшой канальчик, где образовалась впечатляющая пробка из гондол. В той, что запрудила движение, был всего один пассажир, восседавший на своем троноподобном сиденье с видом Чингисхана, запоздало постигшего всю тщетность жизни, проведенной в завоеваниях. На лицах остальных туристов застыло не столь явное, но очень схожее выражение — неохотное признание того факта, что, поддавшись уговорам гондольера, они попались на удочку одной из древнейших моделей развода на деньги.
Они дошли до магазинчика, торговавшего стеклянной посудой, вазами и фонариками, сплошь украшенными точками, полосками и зигзагами всевозможных цветов, — пожалуй, самым красивым и уж точно самым дорогим стеклом на свете. Маленький стаканчик — в такой могла бы вместиться разве что детская порция апельсинового сока — стоил восемьдесят евро. В первое мгновение это их шокировало, но затем идея восьмидесятиеврового стакана почти сразу начала просачиваться в мозг. Достоевский вполне мог иметь в виду эти стаканы — и их цены, — когда описывал человека как создание, привыкшее к вещам.
— Многовато для посуды, — сказал Джефф, — но уверен, на этой неделе в Венеции полно людей, которые могут себе это позволить.
— Тут дело не в том, чтобы позволить их себе, — возразила Лора, — а в том, чтобы не бояться их разбить. И потом, что значит позволить себе что-то? Это лишь способ экстернализации и оценки того, как сильно тебе чего-то хочется.
Они стояли, любуясь этими стеклянными стаканчиками — такими ненужными и такими желанными.
— Знаешь… — сказала она. — Я собираюсь купить тебе такой.
— Нет!
— Да. И это еще не все. Ты собираешься тоже купить мне такой.
— Я? Ого!
— Да. Но мы сделаем это только при условии, что не будем бояться их разбить. Разумеется, мы завернем их в бумагу, когда полетим домой, и не станем ставить в них зубные щетки, но мы будем обязательно пользоваться ими, когда захотим. И знаешь, как мы себя при этом будем чувствовать?
— Так и подмывает сказать «бедными», но кажется, правильный ответ — «богатыми». Хотя облегчение, которое я сейчас испытываю, больше связано с тем, что ты не собираешься их красть.
Они вошли в магазин. Внутри было чудесно, но, даже просто находясь там, он невольно чувствовал себя слоном в посудной лавке — крайне неуклюжим и неповоротливым. Любой неосторожный жест мог стоить очень дорого. Боясь, что стекло может треснуть даже от слишком пристального взгляда, Джефф старался смотреть на всё мягко.
Стаканчики были совершенно разными, но настолько красивыми, что выбирать пришлось почти что наобум. Он выбрал для Лоры красно-белый завиток, похожий на шарик сливочно-малинового мороженого, замурованный в стекле. Она нашла для него бледно-голубой образчик с мелкими оранжевыми пузырьками. Они расплатились. Продавец завернул покупки в розовую шелковую бумагу, обращаясь с ними так бережно, словно это были только что извлеченные из гробницы Тутанхамона артефакты, которые могут рассыпаться в прах от контакта с грубым воздухом этого света.
Оказавшись снаружи, Джефф увидел, что рядом, дверь в дверь, располагается пресловутая «Прада». На мгновение он забеспокоился, что раз они только что создали определенный прецедент, то после покупки немыслимо дорогой посуды им придется одаривать друг друга еще более дорогой одеждой.
— Ну что, — сказала Лора, — пошли искать применение нашим новым стаканам?
Джефф чуть было не пискнул инстинктивно «Где?», но подавил этот импульс и вместо этого сказал:
— Идем! — и вновь пошел с ней рядом, стараясь идти шаг в шаг.
— А в посудомоечную машину их можно класть? — спросил он на ходу.
— Еще бы. Никаких специальных привилегий у них нет. Это просто стаканы, а не иконы, которым надо бить поклоны.
— Но ведь есть и другая проблема, — не сдавался Джефф. — Не будут ли теперь все прочие стаканы казаться рядом с ними менее значимыми? И если мы вдруг станем пить шампанское из обычных фужеров, не покажутся ли они нам банками из-под варенья?
