– Отчего же? Думаешь, в те времена голые женщины выглядели по-другому? – Он подошел к холсту совсем близко, я даже подумал, что сейчас вмешается охрана.
– Нет, я просто хотел сказать, что мы все склонны считать прошлое консервативным. Интересно отметить, что провокация – это не изобретение конца двадцатого века. – Хорошо сказано, подумал я. Совершенно в духе Конни, но Алби лишь ухмыльнулся:
– Я не считаю ее провокационной. Я считаю ее красивой.
– Я тоже, – произнес я, хотя не очень убедительно. – Великая картина. Просто великая. – Я снова обратил внимание на подпись. – «Происхождение мира». – Когда я нервничаю, то начинаю все зачитывать вслух – заголовки, указатели, причем даже не по одному разу. – «Происхождение мира». Остроумное название. – Я выдохнул резко через нос, чтобы продемонстрировать, каким чертовски смешным я его нахожу. – Интересно, что об этом думала натурщица? Неужели обо шла холст, чтобы взглянуть на него, и произнесла: «Гюстав, я словно смотрюсь в зеркало!»
Но Алби уже достал из сумки альбом для рисования, поскольку недостаточно просто разглядывать половые органы неизвестной женщины, нужно обязательно их зарисовать.
– Встретимся в сувенирной лавке, – сказал я и оставил его энергично заштриховывать и затенять.
В последний вечер в Париже мы все отправились во вьетнамский ресторан, но мне пришлось уйти раньше, потому что я получил травму от своего супа.
Я не очень высокого мнения об острой пище, полагая, и не без оснований, что если какой-то продукт обжигает пальцы, в желудке ему делать нечего. Разумеется, Алби обожает перченые блюда, думая, что такой вкус соответствует его буйному нраву, или политике, или еще чему-то. Что касается Конни, то настроение ее немного улучшилось после знаменательного завтрака за «шведским столом», но французские бистро ей надоели.
– Клянусь, если я еще раз увижу утиный окорочок, то завизжу.
Алби предложил вьетнамскую кухню, мне пришлось согласиться, раз я обещал пробовать новое и оставить свою так называемую зону комфорта. Поэтому по предложению Алби мы отправились на наших вихляющих велосипедах во вьетнамский ресторан на Монпарнасе.
– «Authentiquement épicé»! – с одобрением прочитал в меню Алби. – Что в принципе означает «чертовски остро»!
Я заказал какой-то мясной супчик, особо оговорив «pas trop chaud, s’il vous plaît»[21], но тарелка, когда прибыла, была настолько густо приправлена красными мелкими злобными перцами чили, что я даже подумал, не розыгрыш ли это. Возможно, Алби подговорил их и сейчас повара прижимаются лицами к маленькому круглому окошку и сдавленно смеются. В любом случае мне пришлось выпить много пива, чтобы охладить полость рта.
– Чересчур для тебя, па? – с улыбкой поинтересовался он.
– Немного. – Я заказал еще одно пиво.
– Вот видишь? – улыбнулась Конни. – Все, что не отварное мясо под соусом…
– Неправда, Конни, сама знаешь, – сказал я, быть может, немного резковато. – Если на то пошло, суп очень вкусный.
И тут он перестал быть вкусным. До той секунды я старался избегать чили, процеживая суп сквозь зубы, но что-то, наверное, проскочило, потому что мой рот внезапно охватило пламя. Я осушил кружку с пивом до дна и с грохотом поставил ее на стол, задев при этом большую керамическую ложку в супнице, которая отправила катапультой в мой правый глаз целую порцию жидкости. Бульон был так щедро сдобрен лаймовым соком и чили, что я буквально ослеп, принялся нащупывать на столе салфетку, схватил первую попавшуюся, ею оказалась салфетка Алби, испачканная соусом чили, под которым ему подали ребрышки; и этот самый соус попал мне в пострадавший глаз, а затем и в непострадавший тоже. Если бы Алби так не смеялся, он, несомненно, меня бы предупредил, но теперь по моему лицу ручьем текли слезы, а веселье Алби и Конни переросло в смущение и тревогу, когда я, спотыкаясь, побрел в туалет, налетая на других посетителей, проник сквозь завесу из бус сначала в дамский – desolé! desolé![22] – потом в мужской туалет и наконец обнаружил самую маленькую в мире и самую непрактичную раковину, куда я попытался засунуть голову, оцарапав лоб краном, и пустил сначала обжигающе горячую, а потом холодную воду в пострадавший глаз. Так я стоял, скривив спину, пока вода неприятно хлестала в мое глазное яблоко, потом в рот, который теперь, к счастью, онемел и только слегка побаливал, напомнив мне удаление ретинированного коренного несколько лет тому назад.
Какое-то время я не отходил от раковины.
В конце концов я выпрямился и рассмотрел свое отражение: рубашка промокла и прилипла к груди, лоб кровоточил, язык распух, а губы, естественно, покраснели, правый глаз закрылся накрепко. Я отвел верхнее веко – склера вся в венозной сетке, цвета томатного супа. Посмотрев на потолок, я заметил какую-то царапину, вроде волосинки на линзе камеры – она появилась где-то с краю, потанцевала немного, то появляясь, то исчезая, когда я попытался ее получше разглядеть. Шрам. «Вот почему, – подумал я, – у нас есть зоны комфорта, потому что в них комфортабельно. А что, собственно говоря, мы получаем, покидая их?»
Когда я вернулся к столику, Алби и Конни посмотрели на меня с серьезными лицами, как бывает перед приступом безудержного веселья. Когда смех таки прорвался, я попробовал присоединиться к ним из желания быть веселым, а не предметом веселья. Для этой цели я заранее подготовил фразу: «Теперь понимаете, зачем мы в лаборатории носим защитные очки?» – которую и произнес, но шутка не получилась.
– Похоже, тебя привязали к стулу и пытали, – хмыкнула Конни.
– Я в порядке. В порядке! – улыбнулся я и с улыбкой же отодвинул тарелку в сторону. – Вот, можете взять себе.
– Мне кажется, кормят здесь потрясающе.
– В таком случае рад, – сказал я, – но лично я предпочитаю еду, которая тебя не травмирует.
Конни вздохнула:
– Она не травмировала тебя, Дуглас.
– Нет, травмировала! В прямом смысле слова. Я получил шрам на роговице. Отныне, стоит мне взглянуть на простую белую поверхность, я буду видеть этот суп. – Это снова их развеселило, а я понял, что с меня достаточно. Разве я не старался? Разве не лез из кожи вон, прилагая усилия? Я допил пиво, третью или четвертую кружку кажется, и со скрипом отодвинул стул, собираясь уйти. – Вообще-то, я собираюсь вернуться в отель пешком.
– Дуглас, не будь таким. – Конни накрыла мою руку своей.
– Нет, вам будет гораздо лучше без меня. Держите… – Я вытягивал купюры из кошелька и воинственно швырял их на стол, как это делают в кино. – Этого должно хватить. Поезд на Амстердам отходит в девять пятнадцать, поэтому подъем ранний. Прошу вас не опаздывать.
– Дуглас, присядь, подожди нас, пожалуйста…
– Мне нужно подышать. Доброй ночи. Я сам найду дорогу обратно.
57. Je suis de sole mais je suis perdu
[23]
Разумеется, я потерялся. Зловещий черный небоскреб – башня Монпарнас – оказывался то за моей спиной, то впереди, то справа, то слева, скакал по кругу, а потом задние улочки привели меня на авеню, широкую, скучную и безлюдную, элегантное двухполосное шоссе, которое должно было вывести меня в конце концов на Périphérique[24]. Я двигался к шоссе, пропитанный пивом, супом, водой и пóтом, пьяный и ослепший на один глаз, и не было в моей душе ни любви, ни теплых чувств, а только одно раздражение, досада и жалость к самому себе; я потерялся, совершенно потерялся в этом идиотском городе. Городе Света. Городе Проклятого, Проклятого Света.
Я не смел думать об этом, но, когда мы отправлялись в дорогу, я представлял, что путешествие поможет каким-то образом восстановить наши отношения, быть может, даже заставит Конни передумать. Наверное, я хочу тебя оставить, сказала она, а разве «наверное» не подразумевает сомнение, возможность передумать? Быть может, смена обстановки напомнит нам то время, когда мы только-только узнавали друг друга. Впрочем, глупо считать, что город способен что-то изменить, глупо считать, что живопись, мраморные статуи и витражи вызовут подобные перемены. Место не имеет к этому никакого отношения.
Теперь я видел огромный золоченый купол Дома инвалидов на фоне багрового неба, прожектор на Эйфелевой башне прочесывал территорию, словно искал беглеца. В воздухе появилась наэлектризованность, какая бывает перед грозой, и тут до меня дошло, что я все еще далеко от гостиницы. Мое семейство, наверное, безмятежно спит. Семейство, которое я вот-вот потеряю, если уже не потерял, и с этой мыслью я поплелся дальше по длинной, скучной, пустой дороге, удивляясь, почему мои планы неизбежно терпят крах.
