Мы обеспокоены. Что ты делаешь?
Я уже говорил.
И?
Я собираю информацию.
Ты теряешь время.
Нет. Я знаю, что делаю.
Мы не планировали, что миссия так затянется.
Понимаю. Но я больше узнаю о людях. Они сложнее, чем мы думали. Иногда они кровожадны, но чаще заботятся друг о друге. Добра в них больше, чем других качеств, я в этом убежден.
О чем ты говоришь?
Сам не знаю. Я растерялся. Перестал понимать некоторые вещи.
На новой планете такое бывает. Перспектива меняется на местную. Но наша перспектива не изменилась. Ты это понимаешь?
Да. Понимаю.
Оставайся чистым.
Да.
Люди — одни из немногих разумных существ галактики, которые до сих пор не решили проблему смерти. Тем не менее они не проводят всю жизнь, голося и воя от ужаса, расцарапывая себе плоть и валяясь по полу. Так поступают только некоторые — я видел их в больнице, — но таких считают сумасшедшими.
А теперь подумайте вот о чем.
Человеческая жизнь длится в среднем восемьдесят земных лет, или тридцать тысяч земных суток. Следовательно, люди рождаются, обзаводятся друзьями, съедают определенное количество еды, вступают или не вступают в брак, рожают или не рожают одного-двух детей, выпивают несколько тысяч бокалов вина, проводят ряд половых контактов, после чего у них где-нибудь обнаруживают опухоль, и тогда они сокрушаются, поражаются, на что потрачено время, понимают, что жить следовало по-другому, признаются только себе, что все равно жили бы точно так же, а потом умирают. Отправляются в большое черное ничто. Вне пространства. Вне времени. В самый тривиальный из всех тривиальных нулей. Все как один. Пожизненные узники ничем не примечательной планетки.
Но если смотреть с поверхности Земли, то не видно, чтобы люди пребывали в кататоническом ступоре.
Нет. Они занимаются другим. Например:
— умываются;
— слушают музыку;
— возятся в саду;
— едят;
— водят машину;
— работают;
— зевают;
— зарабатывают деньги;
— глазеют;
— пьют;
— вздыхают;
— читают;
— играют;
— загорают;
— жалуются;
— бегают трусцой;
— препираются;
— заботятся;
— общаются;
— фантазируют;
— гуглят;
— растят детей;
— делают ремонт;
— любят;
— танцуют;
— совокупляются;
— сожалеют (об этом);
— терпят неудачи;
— стараются;
— надеются;
— спят.
Да, а еще есть спорт.
По всей видимости, я, вернее, Эндрю, любил спорт. А конкретно — футбол.
К счастью для профессора Эндрю Мартина, футбольной командой, за которую он болел, был «Кембридж Юнайтед» — один из тех клубов, которых благополучно минуют стресс и экзистенциальная травма победы. Я обнаружил, что поддерживать «Кембридж Юнайтед» означает поддерживать идею поражения. Наблюдая за тем, как ноги футболистов из раза в раз избегают столкновения со сферическим символом Земли, болельщики приходили в глубокое уныние, но, кажется, на это и рассчитывали. Понимаете, как бы люди ни убеждали вас в обратном, они не любят побеждать. Точнее, им нравится побеждать секунд десять, но если победы продолжаются, в конечном итоге они начинают задумываться о другом, например о жизни и смерти. Хуже побед людям кажутся только поражения, но тут хотя бы можно что-то сделать. С абсолютной победой не сделаешь ничего. От нее никуда не денешься.
Итак, я пришел на стадион посмотреть, как «Кембридж Юнайтед» играет с «Кеттерингом». Я спрашивал Гулливера, не хочет ли он пойти со мной, — не хотелось упускать его из виду, — и парень с издевкой ответил: «Да, папа, ты же меня знаешь».
В общем, пошли только мы с Ари, или, если по всей форме, мы с профессором Арирумадхи Арасаратамом. Как я уже говорил, это был самый близкий друг Эндрю, хотя от Изабель я узнал, что друзей как таковых у меня нет. Скорее знакомые. В любом случае Ари считался «экспертом» (человеческое определение) в теоретической физике. Кроме того, он был шарообразным, как будто хотел не только смотреть футбол, но в результате стать мячом.
— Ну что, — проговорил он, выбрав момент, когда «Кембридж Юнайтед» остался без мяча (вообще-то такие моменты преобладали), — как делишки?
— Делишки?
Ари запихивал чипсы в рот, не предпринимая попыток скрыть их дальнейшую участь.
— Знаешь, я за тебя немного волновался. — Он усмехнулся. К смешкам самцы людей прибегают, чтобы скрыть эмоции. — Даже не волновался, а чуть тревожился. Даже не тревожился, а скорее гадал: «Неужели у него Нэш»?
— Что ты имеешь в виду?
Ари объяснил, что он имеет в виду. У людей-математиков, как видно, вошло в привычку трогаться рассудком. Он перечислял имена: Нэш, Кантор, Гёдель, Тюринг — и я кивал, будто они для меня что-то значили. А потом он сказал «Риман».
— Риман?
— Я слышал, что ты почти не ешь, так что скорее Гёдель, чем Риман, — сказал Ари. Под Гёделем, как я позже узнал, он подразумевал Курта Гёделя, другого немецкого математика. Гёдель считал, будто все пытаются его отравить, и поэтому совсем перестал есть. В контексте такого определения помешательства Ари выглядел просто эталоном здравого ума.
— Нет. Я ничем таким не страдаю. И уже ем. В основном бутерброды с арахисовой пастой.
— Это больше похоже на Пресли,[7] — со смехом сказал Ари. А потом посерьезнел — я это понял по тому, что он глотнул и больше не засовывал еду в рот. — Понимаешь, дружище, простые числа, блин, опасная штука. Опасная, мать их! От них можно рехнуться. Они как сирены. Манят своей холодной красотой, и не успеешь оглянуться, как крыша уедет. Когда я услышал о твоей эксгибиционистской эскападе, то решил, что ты уже соскочил с катушек.
— Нет, — сказал я. — Я вернулся на свои рельсы. Как поезд. Или видеокамера.
— А Изабель? У вас с Изабель все хорошо?
— Да, — сказал я. — Она моя жена. И я люблю ее. Все хорошо. Хорошо.
Ари нахмурился. Потом на секунду отвлекся — глянуть, не подобрался ли «Кембридж Юнайтед» к мячу. И, по-моему, испытал облегчение, когда увидел, что нет.
— Правда? Все хорошо?
Я понял, что ему нужно больше информации.
— «Я до любви не жил».
Ари покачал головой, и на лице его возникло выражение, которое я теперь смело могу назвать замешательством.
— Кто это? Шекспир? Теннисон? Марвелл?
Я замотал головой.
— Нет. Это Эмили Дикинсон. Я читаю много ее стихов. А еще Анну Секстон. И Уолта Уитмена. Мне кажется, поэзия многое говорит о нас. Ну, о нас, людях.
— Эмили Дикинсон? Ты цитируешь Эмили Дикинсон на футболе?
— Да.
Я почувствовал, что снова выпадаю из контекста. А контекст — это все. У людей ничего не работает единообразно для всех случаев. Непонятно! Скажем, где бы ты ни находился, в воздухе всегда есть водород. Но это, пожалуй, единственный пример постоянства. Что такого особенного в футболе, если цитирование поэзии становится неуместным? Я понятия не имел.
— Точно, — сказал я и умолк, пережидая мощный коллективный стон, которым болельщики встретили гол от команды «Кеттеринг». Я тоже застонал. Вообще-то, стоны — занимательный и однозначно самый приятный аспект спортивных зрелищ. Правда, я, наверное, немного перестарался, судя по взглядам соседей. А может, они просто видели меня в Интернете.
— Ладно, — сказал Ари. — И как Изабель ко всему этому относится?
— Ко всему?
— К тебе, Эндрю. Что она думает? Она знает о… ну, ты понимаешь? С этого все началось?
Мой час наступил. Я глубоко вдохнул.
— Ты о секрете, который я тебе рассказал?
— Да.
— О гипотезе Римана?
Его лицо растерянно смялось.
— Что? Нет, дружище. Если только ты не ходишь налево с гипотезой.
— Так что за секрет?
— Что у тебя шуры-муры со студенткой.
— О, — с облегчением выдохнул я. — Значит, я точно ничего не рассказывал тебе о работе, когда мы последний раз виделись?
— Точно. Хотя на тебя и не похоже. — Он посмотрел на футбольное поле. — Так что, ты думаешь признаваться насчет студентки?
— Честно говоря, у меня немного помутилась память.
— Очень удобно. Идеальное алиби. Если Изабель узнает. Хотя для нее ты и так не герой матча.
— Ты о чем?
— Не обижайся, дружище, но ты рассказывал, каково ее мнение.
— Каково ее мнение… — я замялся, — обо мне?
Ари затолкал в рот последнюю пригоршню чипсов и смыл ее в желудок омерзительным фосфоросодержащим кислотным раствором, называемым кока-кола.
