Буду так жить, всего бояться, ничего не ждать, помнить то, чего не было, всё беречь, мало тратить. Ходить на реку, ночью спать, просыпаться утром, варить обед, сажать картошку. Зимой только, может быть, разрисую стены углем и раскрашу всевозможно цветами и узорами, но к лету забелю. Буду жить хорошо. Иногда разве задумаюсь – что там было, в корзинке-то? Только какая разница, всяко лишнее оно, раз мне без него хо-ро-шо.
Каталась на электричке, дивилась людям, одетым одинаково: то есть по сравнению с контингентом пригородного поезда, даже в метро разнообразие видов, а уж на Тверской и вовсе карнавал. Интересно, кто их научает и где они покупают эти вещи.
Выбрала место у самой двери, там, где всегда пристраиваются пассажиры последнего разбора – подростки, цыгане, дачники с огромными грязными сумками, коробейники и просто бухая шпана. Забавно, что даже в тоскливых подмосковных «собаках» есть иерархия, причём стихийная. Точно как женщины из чистой публики откуда-то знают, что им положено надевать специальный пуховик и вязаный берет, так и эти интуитивно жмутся к выходу, к своим.
А я, значит, мало того что не на машине и не на автобусе и одета не по уставу, так и уселась ещё в самый бомжатник. Почти всю дорогу писала письма, к концу поездки подняла глаза от телефона и увидела, какой чувак садится напротив. В шапочке, куртке и берцах, в нарядных мастях, чуть за тридцать, но это такие пропитые и битые тридцать, что иные и под полтинник краше. Чистый, слишком чистый для своих физических кондиций – так у нас за казённый счёт отмывают.
Быстренько отвернулась, но отметила боковым зрением его пластику и подумала – ыыыы. Ну до чего тоскливо и тревожно от всей этой инакости – от уголовников, психов, алкашей и припадочных. Пусть они будут где-нибудь там, где нет меня, я охотно верю, что они тоже люди и потенциальные венички ерофеевы – но подальше, подальше. Только ведь сама угнездилась с краю, чего уж теперь.
А с этим понятно всё: маленький, резкий, как понос, злющий. Задвинул сумку под сиденье, скрестил ноги и вытянул по диагонали – вроде вальяжно, но живот при этом прикрыл руками и ссутулился. И движения в два раза быстрей, чем нужно. Передумал, поставил сумку рядом, открыл, пощупал пиво, закрыл, выдохнул и осмотрелся. Та-а-ак, а вот и я.
Но вдруг стукнула дверь и взвыл книгоноша:
– Уважаемые пассажиры, позвольте предложить вам… сборник православных молитв и перечень праздников… дорого это или дёшево – решать вам, но в магазине такая книга стоит…
Тут чувачок встрепенулся и окликнул его. Тот наклонился, бедняга, – совсем поля не сечёт, странно даже.
– Что же ты святыней торгуешь? Что же ты, сука, святое продаёшь… – И дальше поток неинтересной густой брани, от которой книгоношу смело, а я загрустила – не-люб-лю.
Пять минут, и моя очередь:
– Девушка. Девушка.
Ой господи, как же не люблю. А надо.
Надо открыть глаза и посмотреть прямо. Голубенькие, ага, ну хорошо, это легче. Легче, когда светлей моих.
Поднять подбородок, показывая, что услышала. Только одно движение, и ресницами ещё. Это всё очень важно – перевести его в свою тональность. Должен понять, что говорить следует тихо, смотреть внимательно, потому что реакция будет, но неотчётливая, придётся напрягаться, чтобы разобрать. А кто напрягается, тот и слабей.
– Как вас зовут, девушка?
– Марта. А вас? – Я не прячусь от тебя, чувак.
– Надо же, Марта. Сергей.
Это я пишу так коротко, а на самом деле он тянул каждую фразу, доставал её откуда-то из редко посещаемого чулана, мысленно очищая от мата и примеривая на язык.
– Вы красивая. Вы очень красивая, – киваю, кто ж поспорит. – Вы… Не знаю, как предложить. Хотите водки?
– Нет, спасибо. Еду к родителям, не нужно, чтобы пахло.
Это он понимает.
– А я, с вашего позволения, – сворачивает голову «русской», отпивает – как пианист, да, потом полирует пивом из тёмного двухлитрового батла.
Я тем временем отвела глаза, и ему снова нужно как-то начинать разговор. Это нелегко, и он берёт тайм-аут.
– Извините, я оставлю вас, стрельну покурить.
Потом возвращается, и как раз приходит новый книгоноша, и опять со «святым», но чувак на этот раз терпит.
Мука мне наблюдать, как он шевелит губами, прежде чем выговорить забытые конструкции из прошлой жизни, вытащить на свет формулы вежливости, запрятывая поглубже матерный артикль и вообще всю свою злость, которая выплёскивается при каждом соприкосновении с реальностью.
Но в этот раз реальность смотрит на него ясными глазами и не то чтобы улыбается, но как-то подразумевает улыбку, поэтому не грех постараться.
– Еду к тётке, Наталья её зовут.
Ага, подъезжаем к моей станции, ему дальше. Ладно, чувак, давай я с тобой поиграю.
– Приехала. Вы, Сергей, поберегитесь сегодня. Такой день до вечера и завтра с утра, что живите аккуратно.
В глаза смотреть, не на финики, не на перебитый нос. И ты, чувак, в глаза смотри, не отвлекайся.
– Я пойду, а вы берегите себя, Серёжа, – трогаю за плечо. Я в перчатках.
Когда встаю, он тоже приподнимается, прощаясь, – остатки воспитания сказываются. Интересно, отколотит он сегодня кого-нибудь? Сразу, когда я выйду, или погодя? Или отхлебнёт полбутылки, заснёт, пропустит свою остановку, заплутает в поездах и вагонах, будет бит ногами в тамбуре такими же, но помоложе.
Или доедет до Натальи – я всё хотела спросить про стакан орехов и конфеты «Василёк».
Дура ты, дура, это не персонажи, это живые. Слишком живые, настолько, что тебе некомфортно не просто рядом находиться, а и думать о них. Что ему осталось лет десять, и последние четыре года это будет уже не совсем то, что принято называть человеком.
О господи, зачем мне всё это нужно, а? Зачем мне об этом думать.
Тот, кто никогда не полюбит
Уезжала к маме, и на вокзальной платформе опять случился со мной мерзкий приступ того, что я называю эмпатией. На самом деле это не имеет особого отношения к состраданию, просто я вдруг на короткое неприятное мгновение оказываюсь в чужой шкуре и внезапно «всё понимаю» – причём не факт, что понимаю правильно, но всегда остро, слишком остро.
В этот раз меня накрыло волной сразу от двоих. Мужчина, по грубому седому затылку судя, под пятьдесят, быстро и крепко целовал женщину. Такие поцелуи в дурных книгах называют исступлёнными – то есть «он покрывал её лицо исступлёнными поцелуями», пишут обычно и тем ограничиваются. На самом деле в них было ещё кое-что – страх, переходящий в агрессию. Он действительно целовал её куда попало, в щёки, в губы, в глаза, и она только коротко поворачивала голову, чтобы не угодил в нос, – в нос неприятно. Я видела подавленное раздражение в том, как она напрягает шею и чуть отстраняет лицо – некрасивое, но достаточно молодое, для него – слишком молодое, слегка за тридцать. Разницы между ними лет шестнадцать – семнадцать, то есть не фатально, только вот мужчину эти годы уничтожали. Он был крепкий и многое мог сделать с ней – трахнуть, довести до оргазма или до слёз, обидеть, обрадовать, удивить. Он не мог только одного – прожить с ней её долгую женскую жизнь, пробыть рядом следующую четверть века, оставаясь в силе и чувствуя свою власть над ней. И он уже начинал ненавидеть её хмурое лицо, короткие русые волосы, тело – обычное, неизящное, но такое молодое. Это бросалось в глаза, точно так же, как её нарастающее раздражение. Он её всё время ненароком обижал, чуть чаще и чуть сильней, чем это бывает случайно, по незлому мужскому недосмотру. Срывалось словечко, срывалась рука, забывались мелкие обещания. Ей стало казаться, что он как-то толкается, – подругам она попросту говорила «гнобит» или «докапывается», – всё вроде пустяки и вроде по любви, но ей стало с ним неудобно.
Собственно, только это я и успела увидеть. Могла бы придумать историю с диалогами, что он женат, а её сыну девять, но мне неинтересно настилать ватные банальности поверх тоски, которая окружала эту пару.
А потом я сидела у мамы и рассматривала её бледное лицо и зелёные глаза, подсвеченные боковым солнцем. Она у меня красивая, несмотря ни на что, за счёт тонких черт, белой кожи, лёгкого румянца и светлого взгляда – почему-то это всё никуда не девается и не грубеет от возраста.
Мне нечем её развлечь, моя жизнь бедна романтическими событиями и страстями, и я рассказываю ей о подругах:
– Ленка столько работает, а от мужа никакой поддержки, деньги нормальные ему не даются.
– Он любит её хоть?
– А как же, стала бы она с ним иначе жить, – любит, да. Бывает, она телевизор смотрит, и пить ей захочется, а стакан с минералкой в двух шагах. Скажет ему: «Саш, дай водички», и он тут же вскакивает и несёт.
