— Я всегда с тобой честен, — с жаром сказал он.
— Ну–ну, не сердись. Но ты же можешь вообразить, что тебе надо быть вежливым. Не обижать меня. Не забывай, с учительством я покончила, так что для меня не так важно, насколько хорошей я была учительницей. Я не думаю о себе в этой роли уже очень много лет. Но меня всегда интересовало, какое влияние я оказывала. Естественно, я склоняюсь — особенно в подавленном настроении — к тому, что вообще никак на вас не влияла. Дети подвержены воздействию столь многих внешних хаотических сил.
Он слушал эту как бы выученную наизусть речь, понимая, что она укрепляет оборону против того, что он мог бы ей сказать.
— Послушай, — продолжала она, — я, честное слово, ничуть не обижусь.
— Дело не в этом, — сказал он, подаваясь вперед и целуя ее в окоченевшие от огорчения губы, от которых не последовало ни малейшего ответа. — Для меня это гораздо важнее, чем для тебя; я не о тебе думаю.
— Почему?
— Ты была взрослой. Сформировавшейся. — Ему не хотелось раскрывать всех карт и сообщать ей, что она была одним из основных факторов, воздействовавших на его жизнь. — Предположим, я был самым худшим из твоих учеников, но разве это имеет хоть какое–нибудь значение? У тебя ведь было множество других учеников. И это длилось только год!
Это его удручало. Всего–то год для нее, даже меньше, потому что она преподавала им не весь срок. Но для него это же самое время — реальность, продолжающаяся неограниченно долго. Какой пятиклассник может представить себе окончание пятого класса?
— Тридцать учеников, а учительница всего одна, — подчеркнул он.
— Говори же, — настаивала она, теперь окончательно встревоженная.
— Ты представляла собой наибольшее беспокойство в моей жизни, — нехотя проговорил он.
— Ты имеешь в виду, что несколько раз я причиняла тебе неприятности? Думаю, ты чувствовал себя несчастным, когда мы отвели тебя в кабинет мистера Хиллингса, поймав тебя на подглядывании.
— Нет, — сказал он, — это продолжалось изо дня в день. Дело не только в том случае. Я хочу сказать, что всегда тебя боялся. Что в этом такого уж сложного? Ты что, даже не думала об этом? Не помнишь, как Джек Коскофф однажды отказался идти в школу, потому что ты внушала ему ужас?
Она медленно кивнула, пытаясь его понять.
— Я боялся тебя много лет.
Она рассердилась:
— Я преподавала в вашем классе только часть полугодия!
— Но я же тебя помнил.
— У меня не было над тобой никакой власти, абсолютно никакой, после того как ты ушел из школы Хобарта. Я же тебя больше никогда даже не видела.
— Я доставлял твою чертову газету, — сказал он подрагивающим от обиды голосом: теперь до него дошло, что она этого не помнит.
— В самом деле? — На ее лице ничего не отразилось.
— Когда ты жила в том большом каменном доме вместе с другими женщинами. Разве не помнишь, как ты пыталась уговорить меня брать деньги за доставку только раз в три месяца, а я терпеливо объяснял тебе, что, возможно, не буду ходить по этому маршруту три месяца и тогда потеряю деньги, а следующий разносчик получит их ни за что?
— Что–то смутно припоминаю. Так это был ты? — Она нервно рассмеялась. — Значит, мы в то время были знакомы?
Подумать только, даже этого он не помнил наверняка. Она здоровалась с ним в то время, как будто узнавала его. Но, может, она просто осознавала, что видела его раньше, что он, возможно, был одним из ее учеников, но не идентифицировала его как личность. Не думала, как его зовут. Не соотносила его, сверх этого общего узнавания, с неким конкретным лицом.
— Может, я только думал, что ты меня знаешь, — сказал он. — Но ты здоровалась со мной каждый раз, когда меня видела. А еще спрашивала, как поживает моя мать.
— Я когда–нибудь называла тебя Скипом?
— Нет, — сказал он. Такого он припомнить не мог.
— Я недолго там жила, — сказала она.
— Тем не менее я тебя помню.
— Это естественно, — сказала она, вздыхая.
— Но меня это чертовски огорчает, — сказал он. — Обнаружить, что ты, может, вообще не узнавала меня в то время.
— Почему?
— Я хотел… — Он попытался объяснить ей. — Попасть в тот дом.
Она рассмеялась.
— Прости. Как в дом Пег… ты имеешь в виду, через окно?
— Я имею в виду, что хотел быть узнанным и принятым; я, бывало, проходил мимо и видел, как все вы сидите внутри и пьете чай или что–то вроде. — Бесполезно было пытаться воспроизвести его тогдашнее мучительное чувство по отношению к ней.
— Не чай, — сказала она. — Хочешь, скажу, что именно пили мы вчетвером во второй половине дня, около пяти, особенно летом, когда стояла жара? Обычно мы смешивали себе коктейли «старомодные» и пили их из чайных чашек. Чтобы кто–нибудь, если бы… — Она погрозила ему пальцем. — Как раз для этого. Чтобы разносчик газет, если бы заглянул к нам, сказал бы: «Они пьют чай. Как это по–британски. Как утонченно». — Она не переставала смеяться.
При этих ее словах и он не смог сдержать улыбки.
— Преступницы, — сказала она. — Нам надо было быть осторожными. Это было в 1949 году, в разгар всех моих неприятностей с правлением школы Монтарио. Ты вполне мог бы войти; собственно, ты ведь и входил. Я помню. В какой–то месяц у меня не нашлось мелочи, и я пригласила тебя войти. Это было зимой. И ты вошел и сидел в гостиной, пока я шарила по всему чертову дому в поисках мелочи. Дома никого, кроме меня, не было. В конце концов я нашла полтора доллара в чьем–то ящике.
Он помнил, как сидел в одиночестве посреди огромной пустой гостиной с пианино и камином, пока мисс Рубен где–то наверху искала деньги. Он слышал, как она в раздражении сыплет проклятиями, и чувствовал себя не более чем помехой. На кофейном столике лежала раскрытая книга… она ее читала. Пока ее не прервал мальчишка–разносчик в полвосьмого вечера. Как мне от него избавиться? Черт, где же мелочь? А он, сидя внизу, все пытался придумать какую–нибудь яркую фразу, чтобы пустить ее в ход, когда она снова появится, какое–нибудь замечание о книгах, стоявших в шкафу. Он лихорадочно их рассматривал, но ни одна из них не была ему знакома. Только названия виделись ему сквозь пот и испуг, которые лишали его дара речи и настолько оглупляли, что, когда она вернулась, он был не в состоянии что–либо сделать, кроме как взять у нее деньги, поблагодарить, пожелать доброй ночи и снова выйти за дверь.
— Я помню, в чем ты тогда была, — сказал он обвиняющим тоном.
— Правда? Как интересно, а вот я не припоминаю…
— На тебе были черные брюки.
— Тореадорские? Да. Из черного бархата.
— Никогда не видел ничего столь волнительного.
— Что в них было волнительного? Я их все время носила. Даже когда работала в саду.
— Я тогда пытался придумать и сказать что–нибудь интересное.
— Что ж ты просто не спросил, нельзя ли тебе посидеть со мной и поговорить? Я была бы рада компании. — Помолчав, она добавила: — Сколько тогда тебе было?
— Пятнадцать.
— Ну так и что, — сказала она, — мы могли бы побеседовать о нашем прошлом. Но, поспорить готова, на самом деле ты хотел сорвать с меня те самые возбуждающие тореадорские штанишки и оприходовать меня от и до. Разве не этого втайне хотят все пятнадцатилетние разносчики газет? Это же примерно тот возраст, когда вы читаете все эти дешевые книжонки из аптек.
Господи, подумал он. И вот теперь эта женщина — моя жена.
В тот вечер, прежде чем лечь спать, Сьюзан решила принять ванну. Он сопровождал ее в ванную комнату, где смотрел на нее, сидя на плетеной корзине для белья; она не возражала, а ему очень этого хотелось. Он не пытался объяснить это или как–то оправдать.
Шум воды какое–то время не давал им обоим говорить. Она добавила в воду пену для ванн, и та, пока ванна наполнялась, образовала массивные розовые слои. Наконец воды показалось ей достаточно. Его изумило, какое требуется количество воды. И она не желала, чтобы вода была чересчур горячей; осторожно открыв холодный кран, она выжидала, пока большая часть пузырьков не полопалась. Она поразила его расточительностью, но он ничего не сказал. Он, зритель, ни во что не вмешивался.
В ванне она легла на спину, опустив голову на фарфоровый бортик. Тело ее покрылось пузырьками.
— Как во французском фильме, — заметил он.
— Вот видишь, мне бы такое и в голову не пришло, — сказала она. Пузырьки начали исчезать. Она зашевелилась, взбалтывая их, и те стали исчезать еще быстрее. — Ненадолго же их хватает.
— Тебе надо было забираться в ванну, прежде чем она наполнилась.
— Серьезно? А я всегда жду. Боюсь обжечься.
— Разве ты не можешь крутить краны пальцами ног?
— О боже, что за чудовищная мысль! Ну и ну! Как обезьяна?
Всю свою взрослую жизнь он регулировал поток воды пальцами ног. Чтобы воды было ровно столько, чтобы не прикасаться к голому фарфору.
