— Этот дом — помойка! — крикнула она, кинув в меня тряпку. — Мэри, чего ты ждешь? Давай помогай!
— Но я ничего не вижу, мамочка.
Она залепила мне такую сильную пощечину, что я ударилась головой о батарею. Но не заплакала. Просто опустилась на пол рядом с ней и начала отмывать пол. Помню, как слезились мои глаза от средства для мытья.
— Нет, не здесь! Ты что, слепая?
Мне начинало казаться, что так и есть.
— Мамочке так жаль, малышка. У меня просто... выдался особенный день.
Так она это называла. Но эти «дни» могли затягиваться на недели и месяцы.
В следующий раз, когда мне было около семи, она просто не вставала с кровати. Она не говорила и совсем не двигалась с места. Я жила на арахисовом масле и крекерах три дня, пока они не закончились.
— Мамочка, пожалуйста, встань. Я хочу кушать.
— Не сейчас, малышка. У мамочки просто... выдался особенный день.
Затем исчезло электричество. Еда в холодильнике начала портиться. Вся квартира пропахла просроченной курицей, а мыши стали сбегаться в поисках обеда. Я еле отрыла в темноте банку от кофе, отсчитала ледяными пальцами шестнадцать долларов и двадцать девять центов на подоконнике, освещаемого уличными огнями. Я знала, что этого было недостаточно, чтобы оплатить счета. Это был не первый раз, когда делала это. Но подумала, что, может, этого хватит, чтобы купить ей лекарства, чтобы она почувствовала себя лучше и встала с кровати. Я пошла к соседке, в надежде, что они подскажут мне, что купить. Вместо этого, она отвезла маму в больницу.
Тогда она вернулась домой с таблетками и все наладилось. По крайней мере, на какое-то время.
— Ты не до конца стерла эту штуку с губ, — говорит она, наблюдая, как дети играют на лесенке на школьном дворе. — Тебе не идет этот цвет. Выглядишь дешевкой.
Я вырвала свою руку и вытерла губы о рукав кофты.
— Как сегодня хорошо, — говорит мама, поднимая взгляд на кроны деревьев. — Я люблю это время года. Помнишь, как мы ходили гулять в парк?
Я помню парк. Проспект-парк. Мама водила меня туда качаться на качелях, на которых чувствовала себя так, будто улетаю в небеса. Затем мы устраивались на большой поляне и ели радужное мороженое. Это были хорошие дни. Тогда она еще принимала свои таблетки.
— Помнишь, как собирала цветы?
— Цветы? Мам, я никогда не собирала никаких цветов.
Она отмахивается от меня, будто я тут сумасшедшая.
— Конечно же, собирала, глупышка! Ты срывала ромашки и тунбергии, а потом мы приходили домой и ставили их на кухне в старую бутылку из-под колы. Помнишь?
Сейчас она говорит о ком-то другом. Иногда я задаюсь вопросом, была ли у нее дочь до меня, но она никогда не рассказывает о том, что было до меня.
— Мам, мне нужно мое свидетельство о рождении.
— Зачем?
— Надо.
— Надо — это не ответ, милая. И я знаю, что ты мой ребенок, ты вылезла из меня. Мне не нужен какой-то клочок бумаги, подтверждающий это. Я там была.
Все это бесполезно.
— Кажется, им оно нужно... для моего дела.
Мама обдумывает это, прикусывая свою нижнюю губу.
— Тогда почему они не попросили меня об этом? Никто никогда ни о чем меня не спрашивает. Будто, у меня нет права голоса.
Какое-то время она развивает эту тему. Мы останавливаемся у разбрызгивателя, отключенного на зиму. Он кажется зеленым от плесени. Ледяной ветер продувает нас насквозь. Она достает свое зеркальце и поправляет макияж и прическу. Затем она переводит взгляд на густые заросли деревьев и улыбается.
— Боже мой, Господь невероятен, не правда ли? Он создал прекраснейшие синие небеса и самую прекрасную маленькую девочку на свете. И все это одновременно. Не забывай, малышка, Всевышний бережет особое место рядышком с собой на небесах.
Она смотрит на землю, разминая пальцы.
— Ты веришь, что отправишься на небеса? — говорит она с усмешкой, будто уже знает ответ.
— А ты?
Мгновение она молчит, а потом нервно смеется.
— Ну, конечно же, глупышка!
Она лжет. Знаю, она уверена, что я отправлюсь в ад. Неужели она серьезно считает, что не попадет туда же?
— Просто помни, малышка, Иисус — твой единственный путь в рай. Ты должна чтить Его, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Это из Деяний Святых Апостолов, 4:12.
— Ты имеешь ввиду, Иоанна 3:36?
Она хмурится, сверля меня взглядом, и машет указательным пальцем у меня перед носом.
— Ну, он ТАКЖЕ сказал, что необходимо чтить отца своего и МАТЬ свою, только так можно прожить долгую жизнь в стране, данной тебе твоим Господом. Помни и об этом, Дорогуша. Исход 20:12.
Если бы я знала, кто мой отец.
— Мама, на счет того, что произошло на прошлой неделе...
— Ты о чем?
— Мне действительно нужно, чтобы ты... рассказала правду.
Она слащаво улыбается.
— Я это сделала, малышка.
Она бредит. Еще один симптом ее особенных дней.
— Но ты меня слышала. У меня будет...
— Ох, давай выкинем из головы всю эту чепуху! Сейчас нам нужно лишь одно: как следует повеселиться. Только нам вдвоем.
Повеселиться? У меня не было времени для веселья.
— Нет, мама. Нам нужно поговорить о Рее и Алиссе...
— Боже, ребенок, у тебя все еще эта дрянь на лице!
Она достает из своей сумочки салфетку и трет мои губы так, будто начищает столовое серебро. Грубо. Так же, как она протирала по утрам перед школой мои заспанные глаза. Она останавливается и пристально смотрит на меня, сжимая мои щеки.
— Боже, у тебя глаза прямо как у твоего папы, — шепчет она, ее взгляд становится стеклянным.
Я думаю, мама любила моего папу. Она всегда смотрела на меня так, будто видела не меня, а его. Беру маму за ее грубую, сухую руку, жесткую и потрескавшуюся из-за всех тех домов, которые она отмывала для белых людей. Вглядываясь в ее лицо, ищу в ней себя, притворяюсь, что она может измениться и стать той мамой, которую я всегда хотела иметь. Той мамой, которая была у Алиссы. Той, которая бы любила меня.
— Подожди-ка! Минутку, — кричит она, отдергивая свою руку. — У меня потрясающая идея!
Выдержка из «В поисках настоящего убийцы»
Автор: Крейг Фултон (стр. 43)
Один из первых симптомов психопатии — нарциссизм. Этот термин пришел к нам из древнегреческого мифа о Нарциссе, парне, влюбившемся в собственное отражение. Обращаю ваше внимание, что он влюбился не в самого себя, а в отражение. Психолог Теодор Миллон называет это «компенсирующим нарциссизмом». Когда люди теряют чувство защищенности, они создают лучшую версию себя, в попытке компенсировать то, чего им не хватает. Они представляют этот фасад миру, чтобы скрыть пустоту, которую они чувствуют. Таким образом, они влюбляются в идею самих себя. Но, если этому образу угрожают... угрожают уничтожением того, что они любят больше всего на свете, реакция не заставит себя ждать. Часто, во враждебной манере.
— А теперь, сожми свои губы, вот так!
Я следую маминым указаниям. Липкий блеск пахнет конфетами. Мои губы окрашиваются в кроваво-красный. Девушка в косметическом отделе выбрала розовый, но мама настояла на красном.
— Он идет ей больше, — сказала она.
Это финальный штрих на моем новом лице, разукрашенном незнакомыми мне вещами: тушью, подводкой, тенями и пудрой с блестками.
— Вот оно! Красавица. И, может, если мы немного распустим волосы...
Она стягивает резинку с моих волос и расчесывает мои кудри. Ее руки грубые, как всегда. Каждое воскресенье, когда я была маленькой, она сажала меня между своих ног с маленькой баночкой голубого геля и вздыхала, будто собиралась на войну. Она боролась с запутанными волосами и рассекала мои волосы черной пластиковой расческой, будто это был нож для пиццы, бормоча себе под нос ругательства. Затем она плела мне косы и связывала их бантиком. Она всегда разрешала мне выбрать цвет. Это было моей наградой.
