– Ах, девочка моя, ах, если бы ты была постарше… Но ведь на самом деле. Было бы ей лет сорок, мы были бы счастливы».
Рита и ее муж видели одинаковые сны.
Когда ночью он вдруг приподнимался на локте и начинал торопливо и подробно, как будто не спал вовсе, шептать про то, как Иисуса Христа допрашивал Понтий Пилат, и какой у стражника был перебитый нос, и как журчала вода в фонтане, Рита вспоминала, что сама только что этот сон видела, цветной и ужасный. Или когда ей снилось, как ее уволок на карнавал дьявол с кривым, как после инсульта, лицом, и она просыпалась, и муж тоже просыпался, потому что она по-другому дышала, и он это сразу чувствовал. Она рассказывала ему свой сон, и он говорил, что видел то же самое.
Он был специалист, то есть инженер с дореволюционным образованием, нужный кадр, поэтому его не трогали. Рита была просто машинистка в тресте. А когда уже всех начали трогать, он стал писать роман из времен римского императора Тиверия, и отдавал Рите перепечатывать, главами. Потом отнес в журнал «Красная Новь».
– Вы, товарищ, вообще-то кто? – спросил его редактор.
– Специалист, – ответил он.
Он и следователю так отвечал, и психиатру. Рита ходила его навещать в больницу. А когда выписали, забрала к себе.
Один раз он проснулся и сказал:
– Ты обратно к мужу не уйдешь?
– Нет, нет, что ты, – сказала Рита, но спросила: – К какому мужу?
– Ты была женой наркома, ты убежала ко мне, – сказал он, глядя в потолок и поправляя круглую шапочку; он был лыс, и у него по ночам мерзла голова. – Это было в марте. Ты шла по улице, с мимозой в руках. Маркий желтый цвет.
– Да, да, – сказала Рита.
Она прикрыла глаза, и вдруг увидела особняк в переулке, машину «паккард» у решетчатой ограды и себя в парижской шляпке и в пальто бутылочкой. На тонком синем драпе была желтая мимозная пыльца.
– Это Ермолаевский переулок, – прошептал муж. – У наркома в наркомате завелись вредители. Азазель и Абадон. Наркома взяли. Ты улетела на метле. Голышом.
В дверь постучали. Рита вскочила, набросила халат, зажгла свет. Он тоже встал, застегнул пижаму.
– Будете понятыми, – сказал мужчина в военной форме. – Вот вы, гражданин, кто?
– Я специалист. – И он показал на свою ночную шапочку с узорчатой буквой «S».
Рита что-то прошептала военному на ухо. Сунулась в ящик стола за справкой.
Военный прочитал бумажку:
– Понял. Отдыхайте, граждане.
– Не выключай свет, – попросил он, когда дверь закрылась. – Пусть горит всю ночь.
– Не надо, – сказала Рита. – Зачем свет? Тебе нужен не свет, а покой.
мечты, мечты, где ваша сладость?.
Долговязый плохо одетый мужчина вдруг остановился у входа на эскалатор. Шагнул назад, задрал голову и стал смотреть на список станций. Николай Маркович обошел его и оглянулся. Мужчина покачивался, вслух соображая, куда ему ехать. Николаю Марковичу показалось, что человек сильно пьян, может упасть вниз и сшибить его. Был поздний вечер, народу в метро было мало, пустая труба эскалатора уходила в дальнюю глубину. Он решил пропустить этого алкаша вперед. Но тот стал разматывать шарф, стоя на месте, как будто нарочно тянул время.
Николай Маркович быстрым шагом сошел вниз. Потом оглянулся. Пустая труба уходила в дальнюю высоту.
Подошел поезд. Николай Маркович вошел, сел и боковым зрением увидел, как этот тип впрыгнул в соседний вагон.
На следующей остановке в поезд набилась туча какой-то дикой молодежи: наверное, где-то кончился концерт. Они орали и толкались, но Николаю Марковичу так было гораздо спокойнее.
На пересадке Николай Маркович увидел, что неприятный попутчик идет в том же направлении.
Николай Маркович строго сказал сам себе, что это чистая случайность. Наплевать.
Поэтому, когда тот уселся напротив, Николай Маркович стал его рассматривать. Женская стеганая куртка на кнопках, поношенные брюки и разбитые ботинки. Низкий лоб, длинные редкие волосы и блестящие черные глаза. Птичьи. Пристальные, но бессмысленные. Он смотрел перед собой, не мигая. Потом вдруг откинулся вбок и захрапел. Но когда Николай Маркович выходил на своей остановке, он вдруг подхватился и выбежал следом. И побежал к тому же самому автобусу.
С автобуса они тоже сошли вдвоем. Было снежно и скользко, тропка узкая. Как только Николай Маркович пытался его обогнать, он шагал быстрее. Как только Николай Маркович тормозил, он останавливался и закуривал. Как будто вел Николая Марковича за собою.
На перекрестке убирали снег. Бульдозер сдвигал пласты мокрого снега в одну кучу. Надо было переходить улицу. Долговязый шагнул с тротуара и провалился в открытый люк. В последний миг он успел зацепиться локтями за края, но выпростаться сил не было, и он в отчаянии завертел головой.
Николай Маркович подошел, нагнулся.
– Колька! – закричал тот. – Коляня! Я Валька Первухин, с нашего двора, узнаёшь? Дай-ка руку.
Николай Маркович присел на корточки и заглянул в блестящие птичьи глаза.
– Первуха, – сказал он, – ты мне отдай сто раз по двадцать копеек, которые у меня отнимал. Куртку мою зашей. Велосипед почини. Фуражку верни морскую, с крабом.
Тот моргал и цеплялся локтями за края. Сверху раздался рык мотора. Николай Маркович успел отскочить. Гора снега наехала и накрыла человека и люк.
Наутро Николай Маркович шел к автобусу и вдруг остановился. В снегу что-то блестело-чернело. Он поддал снег носком ботинка. Это была лакированная кнопка от стеганой куртки. В ней отражалось вчерашнее происшествие.
– Подростковые фантазии, – сам себе сказал Николай Маркович. – Бред, чепуха.
Он точно помнил, что Первуха насмерть разбился на мотоцикле еще в восьмидесятом.
– Я вам звонил, я насчет Матвеева.
– Да, добрый день, – сказала немолодая женщина, впуская хорошо одетого старика в прихожую. – Вот, плащ можете сюда. Идемте.
Они вошли в большую темноватую комнату.
– Вот. – Она показала на картину, стоявшую на комоде.
– Вижу, вижу… – Он взглянул издалека, потом подошел, взялся двумя пальцами за раму, посмотрел на холст с тыльной стороны. – А почему вы думаете, что это подлинный Матвеев?
– Смотрите, какой синий цвет! – подал голос мужчина с дивана. – Настоящий матвеевский синий. Если вы коллекционер, должны понимать.
– Да при чем тут цвет? – сказала женщина. – Эта картина у нас уже лет сорок, даже больше… Я дочь его жены.
– Дочь жены? – переспросил старик.
– Да, от второго брака, – сказала она.
– Его жену звали Лидия Феликсовна, если вам интересно, – сказал мужчина. – Матвеев женился на ней по расчету. Она была старше его на восемь лет. Зато дочка академика вот с такой квартирой… – Он повел руками вокруг. – А Матвеев был никто, ему было негде жить, непризнанный гений из провинции.
– Ишь ты! – удивился старик.
– Это мой муж, я вас не познакомила, – сказала женщина.
– Понятно, – сказал старик.
– Матвеев ушел от мамы в шестьдесят пятом, – сказала женщина. – Как вам картина?
– Почему продаете? – спросил старик.
– Странный, немножечко бестактный вопрос, – усмехнулся мужчина. – Сейчас Матвеев хорошо идет. Потому что умер. Он ведь умер в лагере, в восемьдесят третьем. Не дожил до демократии.
– Ты что! – сказала женщина. – Это легенда. Он вышел на свободу и умер где-то на юге, под Краснодаром. В полном одиночестве. В забвении и бедности. А потом Карабанов написал про него книгу, читали?
– Читал, – сказал старик. – Много вранья в смысле биографии. Матвеев любил свою жену без всякого расчета. Он вообще не умел рассчитывать. Не сам ушел, а она его выгнала, потому что устала от богемных штучек. Не в шестьдесят пятом, а в шестьдесят седьмом, что особенно смешно. Потом его арестовали за подпольную выставку. Стал сотрудничать с гэбэ. Освободился довольно скоро. Вернулся в прежнюю компанию, стучал на друзей. Из-за него посадили Самохина и Клугмана. Был в полном доверии начальства. Его даже за границу выпустили в составе делегации, в Англию. Тут же сбежал, сукин сын. Жив и прекрасно себя чувствует.
– Еще одна легенда, – сказала женщина. – Вы картину будете покупать?
– Нет, – сказал он. – Не буду. Это не моя картина.
– В каком смысле? – не поняла она.
– Это не я писал, – сказал старик, надевая плащ. – Это Костя Клугман. Всего вам наилучшего. Я, кстати, в семидесятом заходил, за месяц до посадки, но ты не помнишь конечно же.
Он вышел из арки на улицу и пошел к стоянке такси. Вдруг идти стало очень легко, даже удивительно. Он засмеялся, обернулся и увидел на тротуаре свое мертвое тело.
заметки по политической истории
Жил-был царь. Он жил хорошо, в самом центре, на Литейном. Правда, в старой коммуналке, но это ничего. Потому что недавно в городе началась программа по предоставлению старым питерцам нового отдельного жилья. Хотя неизвестно, где будет это жилье и какое. А здесь хоть комната большая, двадцать шесть метров. Они жил вдвоем с царицей.
