– Для меня это не так легко, Господи!
– Но ты же тогда хотел спасти того малыша, попавшего под машину.
– Но он не сделал мне ничего плохого!
– Но и ничего хорошего! Просто ты пошел на этот жест из-за тщеславия, чтобы отличиться передо мной. А вот теперь я прошу тебя, а ты не хочешь. Это же надо – сколько в тебе ненависти к этому глупому и беззащитному существу!
– У меня одна жизнь, Господи, и я не заслужил, чтобы мне так мстили!
– Но если ты ей будешь мстить, это же будет только актом умножения зла в этом мире.
– Господи, я кажется что-то понял… Ты, кажется, вразумил меня, Господи…
Дай подумать… додумать эту мысль!
– Вот и думай… а как надумаешь, напиши книгу, но муза в данном случае будет для тебя только обузой. Поэтому я сейчас превращу ее в гусиное перо, легкокрылого Гермеса, посредника между мной и тобой…
Дует на Маньку-Обманку и превращает ее в гусиное перо.
Оно кажется таким легким, воздушным, но когда бог поймав ее, бросает Агзамову, тот сгибается под ее тяжестью и непроизвольно взмахнув руками, упускает перо, игриво вспорхнувшее в воздух.
………………………………………………………………………………
Агзамов так и просыпается в больничной палате с руками, протянутыми в вверх, к потолку.
– Перо! Верните мне перо! Мое божественное перо. Я прощаю эту тварь, о, Господи! Мало того, я, наконец, напишу всю правду о себе, чего бы мне это не стоило!
Руки его плетьми падают на постель, голова – на подушку и он опять проваливается в сон.
Из открытого окна, перевернувшись в воздухе, опускается ему на грудь белое гусиное перо. Агзамов во сне счастливо улыбается. Так, как будто бы это перо и во сне щекочет ему ноздри…
Агзамов в больничной пижаме сидел у окна на стуле и читал газету. Обстановка в палате была самой спартанской. Напротив окна стояла койка с покрывалом и подушкой, рядом – тумбочка и собственно, более ничего. В дверь постучались.
– Да, заходите, – благодушно отвечал Агзамов.
Дверь открылась и вошла стильно одетая Манька все с той же лысой головой, а за ней, кто бы вы думали, – сам Агзамов Агзам Агзамович, в дорогих очках, с кейсом из крокодиловой кожи и в той же коричневой тройке, которая по законам элементарной логики давно должна была быть продана бандитами из подземелья. Они быстро прошли в палату и человек в роскошной тройке с несколько извиняющейся улыбкой настоящего, супернастоящего Агзамыча протянул руку для приветствия. У человека в больничной палате как-то абсолютно невежливо опустилась челюсть и выпала из рук газета. Повисла неловкая пауза. Сверхнастоящий Агзамов все также продолжал стоять с протянутой рукой.
– Да опусти ты свою швабру! – подошла к нему Манька и опустив ему руку повернулась к Агзамычу.
– Что – глазам своим не веришь? Можешь ущипнуть себя за нос, но это ты и только ты и другого тебя больше быть не может!
– Но я же… вот он же я… – беспомощно пробормотал Агзамов. – Я – живой, как видите…
– Это ты для себя живой, – безапелляционно заявила Манька. – А для всех ты отныне будешь гражданин Индии – Премчанд Сантаяна. Для удобства можешь считать это своим вторым воплощением. Нирваны не получилось, уж слишком много грехов на тебе. Как бы то ни было тебе уже больше не быть Агзамовым.
– Это с какой стати? – возмущенно произнес Агзамов. – Ты что Господь Бог, чтобы лишать меня собственной сути?
– А суть Агзамова – другая! – грубо оборвала его Манька. – Он – добрый, милый, уступчивый, очень воспитанный и великодушный! – улыбнулась она под конец. – Нашему времени не нужен Агзамов, общающийся со всякими бичами и бросающийся под машину, нам нужен стопроцентно предсказуемый Агзамов, не выкидывающий никаких фортелей. Но поскольку ты нас убедил, что ты – существо неуправляемое, мы создали тебе замену. Знакомься, это киберагзамов, созданный по твоему генотипу и стереотипу мышления. А управляется он импульсами моего мозга, ведь я твое естественное продолжение. – А ну-ка, киба, покажи свое искусство, – воззрилась она на робота.
Он некоторое время смотрел на нее, старательно воспринимая необходимые указания, потом подошел к Агзамову, поднял его со стула, усадил на кровать и участливо посмотрев в глаза, как это было свойственно только Агзамову, начал свою речь.
– Дорогой Премчанд, я понимаю, что новая твоя идентичность пока совершенно чужда тебе и вызывает полное отторжение, но это же временное явление, скоро ты привыкнешь к нему. И на этом пути утешай себя тем, что это твоя жертва во имя развития твоей нации, ради продвижения тюркской идеи, ради стабильности и мира на твоей земле….
Кибер в каждой своей интонации настолько был похож на оригинал, что Агзамова вдруг окатило теплой волной, он почувствовал полное доверие к этому существу и его охватила такая благодарность, какая обычно охватывала людей по отношению к настоящему Агзамову. И, видимо, все прошло бы без сучка и задоринки, если бы тут не вмешалась Манька.
– И знай – это не просто слова!
С этими словами она взяла у кибера кейс, подтащила к кровати стул, положила на него кейс и щелкнув замком, открыла его. Там лежали загранпаспорт, авиабилет и полный дипломат зелененьких долларов.
– Вот, смотри, это все теперь твое! Здесь миллион долларов – тех самых, которые ты тогда выиграл! Возьми и улетай в Индию хоть сегодня, но для полноты картины ты должен плюнуть ему в рот и тогда он полностью воспримет твое ДНК и станет тобой!
С Агзамовым стало происходить что-то ужасное, он только что было расплылся в улыбке от благодарности, но потом его лицо вытянулось в недоумении, глаза широко раскрылись и в следующий момент он впал в такую ярость, что было впору разверзнуться земле.
– Ах, ты исчадье дикого рынка, несчастная продажная девка! Да ты никакая не дочь мне, поняла! Эта твоя мать всю жизнь обманывала тебя, чтобы отомстить мне! Так что вы никоим образом не можете на меня влиять. А значит, то, что произойдет – это мой выбор! Так вот, не поеду я ни в какую Индию! Я здесь останусь, на своей земле и приму свою судьбу, какой бы она ни стала! Пусть я стану бомжом и алкоголиком, но я сумею поднять народ против тех, кто все подлинное, свое хочет заменить чужим суррогатом, кто продал уже не только нашу землю, но и все ее подземные богатства, кто само национальное сознание подменил демагогией и пустыми лозунгами, кто ограбил свое потомство на десятки лет вперед! А этих обосранных цинизмом денег не надо ни мне, ни вам!
Агзамов схватил дипломат с долларами, подбежал к открытому окну и выкинул его. Доллары зелеными комьями стали медленно растекаться по небу, пачки в воздухе стукались о сучья деревьев и доллары сыпались вниз зеленым, благодатным дождем.
Манька и кибер тут же бросились вон из палаты.
Агзамов некоторое время простоял у окна, смотря на пролетающие мимо доллары. Внизу творилось что-то невообразимое. Люди ловили доллары с неба, подбирали с земли, радостно делились друг с другом.
– Ну что ж, начало положено! – улыбнулся воодушевленный Агзамов. – Это дар Тенгри, и значит, хороший знак. Как говорится, распопоролось брюхо белой верблюдицы! Значит и мне пора переступить порог невозврата. Да мне и в самом деле некуда больше возвращаться. Только вперед – как можно дальше от того конформиста, каковым я был всю жизнь. Я-то людей жалел, а их жалеть нельзя. Это пристало только богу. А так: все люди − равнодостойные, как говорят наши жырау, и, потому, пусть каждый отвечает за себя.
Агзамов оглянулся, у него теперь даже вещей не было. Агзамов застегнул пуговицы на пижаме и вышел из палаты. Улицы он не боялся. Она с детства была его стихией.
Когда я думаю о нем, мне больно и грустно, его смерть была первой осознанной потерей в моей жизни, означив рубеж, за которым многое кончилось: и моя способность к глубокой привязанности, и моя былая открытость, и желание жить интересами какого-то сообщества. Без него я впервые ощутил одиночество во всем его экзистенциальном ужасе, как невозможность соприкосновения с людьми. Когда-то я не мог докричаться до них, теперь они не могли бы достучаться до меня. Я был не то что пуст, я все время обваливался, каждое чужое прикосновение сдирало с меня кожу, а ведь душа не может чувствовать себя без плоти. И, возможно, первой потерянной мной оболочкой был он, Атымтай, мой каган, мой император, мой друг…
Я не представляю его бегущим или едущим в машине, я представляю его только грустно шагающим по осеннему или зимнему городу, шагающим не спеша, в полном одиночестве, как бы волокущим свою тень… Его шаги отмеряли не столько, сколько ему осталось жить, но скорее – сколько им пройдено, удлиняясь на шаги нескончаемых дум, написанных и не написанных стихов, на обрывки бесед и состояний, на еле всплывающие блики былых озарений.
