Шон Хегарти проснулся под звуки отбойного молотка. Его, как гайку, постепенно вывинчивали из сна, продолжавшегося два или, может быть, три часа. Сначала ему показалось, что сверлящий треск раздается у него в голове, и он подумал: «Сейчас она расколется! Сейчас я тресну и развалюсь на части». Он резко открыл глаза и попробовал оглядеться, но вокруг была тьма. Он очнулся в тот утренний миг, когда все пусто – ничто не начинается, не продолжается, когда у человека нет ни прошлого, ни каких-то заслуг. Затем понемногу все восстановилось под аккомпанемент грохота, доносившегося с верфи, которая была от него через дорогу. Два разных стука, звучащие вразнобой. Камнем по камню. Он встал с постели и раздвинул шторы. На улице шел дождь. Под окном проезжали редкие автомобили. Шины разбрызгивали воду, разрезая лужи. Он открыл окно и вдохнул воздух, такой же густой и тяжелый, как то, что распирало изнутри его голову. У него, как не раз по утрам, мелькнула мысль, что надо будет зайти в медпункт и попросить у доктора выписать какого-нибудь снотворного – неплохо бы иметь на всякий случай под рукой коробочку таблеток. Но тотчас же передумал. Это значило бы признать свое поражение. Он, Шон Хегарти, выдает пять новостей в неделю и скоро, если все получится, как он задумал, станет ведущим программы. Нет, черт возьми! Надо самому справиться и наладить дело со сном. Шон пошел на кухню, съел свои витамины и надел тренировочный костюм. Затем отправился на пробежку.
Он бежал трусцой по мокрым асфальтированным дорожкам тем же привычным маршрутом, каким и всегда, каждое утро. Иногда случалось, что он выбирал новый путь вместо примелькавшихся видов. Но Дублин – маленький город, где все было слишком знакомо. В промокших, отяжелевших ботинках он перебежал на другую сторону Пирс-стрит. Усталый и вымотанный вернулся в свою квартиру, принял душ и оделся в костюм. Оглядев себя в зеркале, он поправил узел галстука и зачесал назад волосы. За завтраком из мюсли с соевым молоком он послушал по радио новости, одновременно просмотрев три газеты. Постепенно опять наползла сонливость. Она нападала именно в это время, нет чтобы вечером, когда она была так нужна. Подперев голову ладонями, он закрыл глаза. На минуту ему захотелось снова стать ребенком, хорошенько угреться и отдохнуть. Но тело не послушалось. Шон провел ладонью по лицу и сложил газету. Затем схватил зонт и вышел под проливной дождь.
Он вернулся на родину четыре года тому назад с дипломом Нантерского университета. Возвращаться ему не очень хотелось, по сравнению с Парижем Дублин выглядел большой деревней. Родной город показался Шону скучным и провинциальным, каким-то унылым скоплением запущенных зданий, которое даже мэр сравнивал со второсортной скотобойней. Он знал, что его отец, работавший шофером такси, посадив в аэропорту иностранных клиентов, вез их кружным путем. Не для того, чтобы больше заработать, а чтобы не показывать им те трущобы, в которые превратился район в северной части города. Некоторые даже говорили, что туристам нужно выдавать специальные шоры. Хотя, впрочем, каким туристам? Иногда Шон сталкивался с ними; как правило, это были подвыпившие скандинавы, шатающиеся по пабам, литераторы, приехавшие пройтись по следам Леопольда Блума, поклонники «U2», разрисовывающие из баллончиков стены на Уиндмилл-лейн, и американцы, приехавшие с родословной в кармане. Туризм в Дублине был совсем не того уровня, что в Париже, где даже выпить бургундского или купить сумочку – это уже настоящее событие. Чем мог похвастаться Дублин, кроме Уотерфордского хрусталя, темного пива и длинного списка умерших писателей? Да почти ничем, говорил себе Шон, мечтавший вновь вернуться на Большие бульвары.
И все же что-то начинало меняться. Скоро и Шон расслышал рык кельтского тигра, как стали теперь называть ирландскую экономику. Тигр был голодный и рос не по дням, а по часам; напичканный гормонами благодаря финансовой помощи ЕЭС, он тучнел и набирался сил. На арену вышли ведущие мировые финансовые институты вкупе с компаниями «Хьюлетт-Паккард», «Интел» и «Ай-би-эм» и в кратчайшие сроки устроили в Дублине настоящий цирк космополитического масштаба. Журнал «Форчун» поставил Дублин на первое место среди самых привлекательных для бизнеса городов, и перемены посыпались как из рога изобилия, их было так много, что за ними уже не поспевали ни Дублинская корпорация, ни банки, ни городское планирование, ни даже само правительство. Старинные средневековые улицы и набережные реки Лиффи, пробужденные от векового сна, оделись в стекло на стальных каркасах. Складские здания превратились в торговые центры, лавки, торговавшие безделушками, – в ночные клубы, а в церкви Сент-Эндрюс, число прихожан которой к тому моменту сократилось до пяти человек, расположилось бюро туристической информации. Темпл-Бар, ставший чуть ли не трущобой, возродился в качестве нового культурного центра – места, где тусовались завсегдатаи ночных клубов, творческая интеллигенция, международная техническая элита и компании веселящихся англичан. Пресса, захлебываясь от восторга, провозгласила Дублин самым привлекательным центром туризма девяностых годов. В этом городе, дескать, есть все, чего только можно пожелать, кроме разве что стабильного климата. Число туристов подскочило до таких головокружительных цифр, что теперь, пожалуй, местным жителям впору было обзаводиться шорами. За тонированными стеклами вновь возведенных зданий самое молодое из всех европейских стран население трудилось не покладая рук, отвечая на звонки размножающихся, как кролики, мобильников и бесконечные послания электронной почты. Рык кельтского тигра звучал все громче, сотрясая барабанные перепонки американцев и японцев, которые устремлялись на остров с новыми строительными кубиками. Работы хватало всем, даже с избытком; каждый понедельник из Холихеда на пароме «Стена» приезжали на работу электрики, трубопрокладчики и столяры, которых называли «валлийским хором». Среди этого хора можно было расслышать единичные голоса, которые шепотом говорили о том, что народ полностью переменился, что появилось новое поколение индивидуалистов, для которого такие слова, как голод и нищета, отошли в область преданий. Однако к этим голосам мало кто прислушивался, пока жители частоколом громоздили над городским горизонтом подъемные краны. На смену векам униженности пришло время, когда они могли наконец позволить себе самодовольную ухмылку и, между прочим, солнечные очки от Ива Сен-Лорана. Скромно и застенчиво вело себя по-прежнему только солнце.
Шон работал репортером в отделе новостей государственного канала RTE. Он стал одним из трех новичков, принятых туда после окончания заграничных университетов, которые, вернувшись на родину, принесли с собой новый стиль письма, новые графические решения и экскурсы в область этики. Все это в добавление к личному потенциалу. Перспективам. Новому видению возможностей. Некоторые журналисты старшего поколения, те, кто перешагнул тридцатилетний рубеж, наблюдали за новичками с некоторой опаской. Зато директор станции, напротив, был очень доволен их железной волей и хлынувшим потоком новых идей. Эффект, по его словам, был такой, как от целой пачки ментоловых таблеток на простуженное горло. Шон каждый день прочитывал сводку новостей, отвечал на телефонные звонки и договаривался о выездах, прежде чем отправиться на место, чтобы сделать репортаж о новых градостроительных планах. Проявляя журналистское чутье, он умело монтировал материал, не смущаясь тем, что заставку могут запустить прежде, чем кончится сюжет. Постоянная спешка была для него нормой, спокойная работа – исключением. По вечерам он ходил в «Докеры», садился у стойки с полулитровой кружкой. Временами он видел на экране себя самого, с развевающимся через плечо галстуком и микрофоном, торчащим в руке, как мохнатый леденец на палочке. Но это случалось не каждый день. И не так уж часто. Лучше бы сидеть в студии в сшитом на заказ блейзере под выгодно освещающими тебя прожекторами и связывать отдельные сюжеты. Зацепиться за эту должность было пределом мечтаний. Он нисколько не сомневался, что получит ее, вопрос был только в том, когда это случится. Директор сказал, тут нужны голодные и жадные, надо, чтобы ты по-настоящему захотел. Хотения у Шона было предостаточно. И все-таки его одолевала тревога, потому что ему недоставало веры в себя.
Весной девяносто седьмого он купил квартиру на Уиндмилл-лейн. Это был новый квартал, выстроенный в районе старого дублинского порта на месте, где раньше стояли одни только склады и закопченные пабы. Сестра Шона Сиобхан была начинающим интерьерным дизайнером и обещала ему помочь отделать его жилище. Она была полна добрых намерений, но ей катастрофически не хватало времени, одновременно ее ждали другие квартиры, которые надо было оформить, и вообще в городе было полно баров, винных погребков и георгианских домов. Были выбраны сочетание мокко и кремово-белого цветов, кожа и стиль кубизма. В квартире Шона появился кофейный столик и бежевый диван – вот и вся, в общем-то, обстановка. Он чувствовал, что чего-то недостает. Минимализм – это ладно, но аскетизм еще не стал, кажется, последним криком моды. Шон предпочитал другие диваны, например, в «Ренардсе» или в «Лиллиз Борделло», его друзья тоже состояли членами этих ночных клубов, только чтобы не сидеть вечерами дома. Иногда забегала Сиобхан в изящном костюмчике от Брауна Томаса и панибратски ерошила ему волосы. Лишь после того, как оба вернулись из-за границы, они с младшей сестрой по-настоящему стали друзьями. Две метрополии – Лондон и Париж – оставили на них невидимую печать, своего рода формулу, заключавшую в себе требования, которые они собирались предъявить родному городу. Они мечтали о разнообразии и были в этом желании отнюдь не одиноки. Целое поколение вернулось домой, привезя с собой набор новых представлений эпохи фаст-фуда, компьютеров и коктейлей. И лишь изредка Шон думал о том, как странно, что их связывают с сестрой эти культурные открытия. Не история, не родство, а новинки, которые они оба повидали.
