Патрик с Элис возвращались домой по Куин-стрит. Хана спала у него на руках. В какой-то момент, когда он почувствовал усталость, они уселись на скамейку и уложили на нее Хану, устроив ее голову на коленях у Элис. Патрик любил этот район города, вечерние улицы казались ему продолжением собственных конечностей.
— Я хочу заботиться о Хане.
— Ты и так это делаешь.
— Более официально. Если от этого будет толк.
— Она знает, что ты ее любишь.
Июльская ночь. В какую из летних ночей она говорила, что скучает без Клары? Все эти события и чувства, которые приходится скрывать, и уставшая девочка, нуждающаяся в нашей заботе, не позволяющая нам свободно говорить, спящая на наших плечах, так что нам трудно обнимать того, кого мы любим. Он любил Элис. Склонившись к ней, он почувствовал, что ее волосы еще не высохли после спектакля.
— Ты простудишься.
— Может быть.
* * *
Он тоскует по ее маленькой фигурке, по ее сложному внутреннему миру. Всякий раз, когда он думает о ней, он чувствует потребность снова ее увидеть. Посреди поля она снимает блузку. Он видит ее груди. Trompe-l'oeil.[6] Художник взял карандаш и с помощью штриховки нанес изящную тень, так они появились на свет. Он сидит и смотрит, как она принюхивается к ветру. Эту женщину он проглядел, когда был влюблен в Клару. Затмение Клары. Слова из прошлого века, звучащие как название цветка или какого-то события.
Настоящее затмение случилось на похоронах Катона, когда Элис носила под сердцем Хану. Люди, пришедшие на похороны, стояли неподвижно, пока финский духовой оркестр играл в сгущавшейся тьме, а потом и еще семьдесят минут полного затмения солнца «Похоронный марш» Шопена. Музыка — дорога жизни от одного момента света до другого.
Теперь он тоскует по ней, по дням, проходившим как во сне. Они сидели рядом в китайском ресторане, где были единственными посетителями. Им хотелось смотреть друг на друга, но в то же время хотелось обниматься, и надо было выбирать одно из двух. Сложный выбор желания.
Не думаю, что я вправе требовать от человека, чтобы он причинил кому-то вред. Вот что ты сказала, Элис, и за это я полюбил тебя еще сильнее. Доверился тебе. Никто другой не стал бы об этом беспокоиться, не произнес бы этих слов, заставив меня им поверить, в ту первую ночь в твоей комнате. Как только эти слова сорвались с твоих губ, все птицы и насекомые застыли в воздухе. Думая, что критикуешь себя, ты не осознавала, что твоими устами говорит нежность.
И еще одна твоя стихия — танец. Танцуя с кем-то другим, я видел, что тебе смертельно хочется потанцевать, и, подойдя к какому-то мужчине, ты деликатно дотронулась до его плеча — твое лицо было застенчивым, но решительным.
Они сидят в поле. Они сидят в ресторане, оформленном в красно-желто-золотых тонах, сейчас, во второй половине дня, здесь, кроме них, нет никого. Голод и желание вели его по городу, с трамвая на трамвай, чтобы коснуться ее руки, ее шеи, в китайском ресторане, в македонском кафе, в поле, где он сейчас вместе с ней. По краю поля сельские дома, поэтому они ушли подальше, на середину, чтобы остаться наедине друг с другом.
По дороге он оглянется и увидит хрупкость ее груди — словно кто-то нанес карандашом штриховку.
Она падает в его объятия и наклоняется вперед, выставив зад, уподобившись школьной парте. Потом он идет, пританцовывая, держа в руках колосья пшеницы. Когда ему было двенадцать, он всегда искал в книгах картинки и видел, как герои переносят женщин через реки Британской Колумбии, через подножья водопадов. А теперь она прикрывает ладонью глаза от солнца. С ним приключилась любовная история. Всего лишь любовная история. Он не хочет никакого заговора со всеми его последствиями. Дайте мне остаться в поле с Элис Галл…
Ему всегда хотелось быть с ней рядом, когда она состарится.
Патрик сидит в ее зеленой комнате перед листьями и ягодами в старой бутылке — этот букет Элис собрала за день до смерти. Сумах и полевые травы, сорванные под виадуком. С наступлением ночи он зажигает керосиновую лампу, бросающую тень на этот натюрморт у стены, из-за чего он кажется темным и живым.
«Позволь мне еще раз подчеркнуть крайнюю непрочность всех вещей», — прошептала она однажды.
Он раздевается и ложится в постель, еще хранящую ее запах, в постель, где он не в силах уснуть. Он остается в ее комнате, сопровождает ее последний букет в смерти и загробной жизни, после того как их душа, какой бы она ни была, испарилась из побуревших листьев. Он отдает себе отчет в том, что вскоре не сумеет точно воссоздать в памяти ее лицо. Он мысленно фокусирует взгляд на шраме у носа. Она постоянно помнила о нем, считала, что он нарушает симметрию ее лица. Как вызвать ее к жизни без этой тонкой линии?
Ему хотелось быть с ней рядом, когда она состарится. За обедом она отстаивает перед ним свои идеи, поднимая бокал: «За нетерпение! За эволюцию человека!» — в то время как его восхищенное внимание поглощено ее плечом, блеском ее волос. Когда он говорил, что хотел бы состариться вместе с ней, она всегда усмехалась — как будто заключила другое соглашение, как будто ей указан другой союз. Ему не терпелось узнать, какой она станет с годами, — когда они остепенятся, когда их сексуальность будет не такой острой, не такой необузданной. Он полагал, что впереди его ждет это удовольствие, на черный день припасенная радость, и потому он всегда сможет сказать: делайте со мной что хотите, отнимите у меня все, посадите меня в тюрьму, но я буду рядом с Элис Галл, когда мы состаримся. Даже если мы уже не будем любовниками, я буду приходить к ней каждый день, как на свидание, и за обедом мы будем обмениваться мыслями, смеяться, и этот разговор будет нашей любовью.
Он этого хотел. А чего хотела она?
— Я никогда не была такой счастливой, как во время беременности. Когда я расцвела.
— Не понимаю, что ты во мне нашла.
— С тех пор как я встретила тебя, мне стало хорошо. С тех пор как мы жили вместе с Кларой и ты ничего не видел, кроме нее, а я наблюдала за тобой. Нет, я не ревновала, я не была влюблена в тебя. Тогда, вместе с Кларой, я научилась удивительным вещам. Мы с тобой никогда не поймем друг друга до конца, Патрик. Чтобы вместе смеяться над некоторыми вещами, женщине нужна женщина. Мы с Кларой чувствовали себя целым миром! Но после этого было время, когда я совсем пала духом. А ты дал мне силы. Уверенность в себе.
Теперь вокруг нее глубокий ров, который ему никогда не пересечь. И не зачерпнуть из него ладонями воды, чтобы напиться. Словно, проделав долгий путь до замка, чтобы набраться мудрости для великих дел, он должен повернуть назад.
* * *
Покинув комнаты на Веррал-авеню, Патрик оказывается на вокзале Юнион, и, когда поезд трогается с места, пейзаж растворяется во тьме. Патрик фокусирует внимание на полосе за окном вагона шириной в тридцать ярдов, пока его сознание не выключается и он уже не думает ни о чем, даже о смерти Элис. У его ног черный картонный чемодан. Теперь он может думать только о неодушевленных предметах. Что-нибудь живое, даже маленькая серая птичка на ветке, может разбить ему сердце.
Ночной поезд, мчащийся на север, в Хантсвилл, полон людей, спешащих на регату, — веселые мужчины в соломенных канотье и шелковых шарфах снуют мимо стоящего в коридоре Патрика, направляясь в спальные вагоны, задевая его пьяными телами. Он смотрит сквозь свое отражение, зачарованный безумным парадом неба, скал, деревьев и луны. Никакой концовки или паузы. Элис… — шепчет он мертвое имя. Неизменно лишь мертвое имя.
Прямоугольники света скользят по земле. Патрик направляется в конец коридора, распахивает дверь и под неистовый грохот колес встает на ничьей территории между вагонами, держась за жесткие, похожие на гармошку стены.
У Элис была идея, раз и навсегда, как ей казалось, объяснявшая происхождение богатства и власти. А в последнюю секунду, когда она обернулась к нему на улице, услыхав свое имя, изумившись тому, что Патрик рядом, — в ту секунду еще ничего не случилось, ничего еще не было кончено. Он мог думать только о ее глазах, глядевших на него, и о страшной ране, которая внезапно появилась миг спустя.
Поезд прибывает в Хантсвилл в три ночи. Патрик смотрит, как проводник идет по коридору спального вагона, помечая оставленную для чистки обувь, и через несколько минут возвращается с мешком и бросает ее туда. Пассажиров разбудят только в семь.
Помощники проводника сидят на ступенях поезда, начищая башмаки. Они тихо переговариваются и курят. Патрик видит их в желтом свете вокзального фонаря. Он бредет к концу платформы, где темно. Вокруг пустынно. Он чувствует себя прозрачным и очень маленьким. Сейчас, в эту августовскую ночь, цивилизация представлена двумя людьми, чистящими обувь на ступеньках вагона. Патрик смотрит на них из темноты. Он прошел сквозь заводи света на платформе и не впитал в себя свет. Пройди он под дождем, он вымок бы до нитки. Но свет или человек, чистящий коричневый ботинок в четыре утра, — это всего лишь идея. И ей не обратить Патрика в свою веру. Утрата наполняет его ядом. В такие минуты он мог бы сунуть руку под колеса поезда назло машинисту. Он мог бы схватить дикобраза и размозжить его об изгородь, не заботясь о том, сколько игл вонзится ему в руки и шею.
