К тому же вы плохо знаете интуицию кадровичек на шахтах.
Внезапно у меня появляется какое-то странное чувство. Что-то вроде дежавю, только наоборот. Я читаю биографию шахтера из очередного личного дела, и мне кажется, что я уже знаю ее. Но не так, как это бывает при настоящем дежавю, – нет, я никогда раньше не читал этого личного дела, я никогда раньше не видел этих бумаг и этой фотографии. Но на одну секунду у меня возникло ощущение, будто я знаю этого шахтера лично. Конечно, это исключено, у меня отличная память, и я хорошо помню всех, с кем общаюсь, – каталогизирую их, классифицирую и раскладываю по полочкам. Я никогда не видел этого шахтера, но я совершенно точно знаю, что прочту в личном деле в следующую секунду. Работа в компании «Ваш досуг» в качестве актера.
Он снимался в порнухе.
Я не знаю, откуда эта мысль пришла мне в голову, но все остальное, что я читаю дальше, в точности соответствует тому, что уже знаю: гроз, работа проходчиком, одна бригада, другая бригада, переход в добычники…
Я так увлекся, что не сразу заметил перемену в трепотне Рустама. Он уже говорит о снах, о том, что зря я обыскиваю весь мир в поисках решения, которого нет. Он говорит, что я сам давно уже знаю, кто такой этот Марк Шейдер. Для того чтобы решить эту проблему, мне достаточно заглянуть вглубь себя.
– Как это? – спрашиваю я.
– Ну, как, – отвечает Рустам, – вспороть себе живот и посмотреть, что вывалится… Шутка.
Я уже привык к таким шуткам. Рустам любит бросаться идиотскими остротами, думая, что это придает ему мужественности, что это «крепкий солдатский юмор». Но его фраза о том, что искать ответ надо внутри себя снова, будит во мне это странное дежавю, которое по своей сути вовсе не дежавю.
– Тебе нужен толчок, импульс, – говорит Рустам.
Когда-то давно на голову Исаака Ньютона упало яблоко. Так был открыт закон всемирного тяготения. Мне нужно что-то подобное, считает Рустам.
Не исключено, что Рустам прав. И я давно уже знаю ответ, и все, чего мне не хватает, – это толчка.
Великий немецкий философ Шопенгауэр – тогда, правда, он еще не был не только великим, но даже философом – гулял ночью по кладбищу. Кто его знает, что ему нужно было там ночью, хотя вряд ли он выкапывал трупы. Его услышал кто-то из сторожей, направил на него фонарь и громко спросил: «Кто ты? Откуда ты? Куда ты идешь?» Если вы спросите меня, я скажу, что это несложные вопросы, особенно если тебе их задают ночью на кладбище. Но для Шопенгауэра эти вопросы стали толчком к тому, чтобы создать собственную философию.
Откуда, черт возьми, я знаю, что вообще творится у меня в голове? Может быть, то, что я вижу, слышу, чувствую, – это лишь верхушка айсберга, та его часть, что торчит над водой и что так поздно заметили впередсмотрящие на «Титанике». А на самом деле я, или, вернее, то, что составляет «меня», нахожусь под поверхностью. И чтобы это увидеть, мне надо ненадолго отвлечься и расслабиться.
Великому математику Архимеду предложили задачу. Какому-то местному царю подарили золотую корону, и ему очень хотелось узнать, из чистого ли золота она сделана. Никто тогда не умел определять химический состав сплава или разделять его на составляющие – короче, никто вообще ничего не знал. Желтый и желтый, металл и металл. Как знать, золото ли это вообще, и уж тем более, насколько оно чистое? Архимед тер себе лоб, Архимед стучал себя по затылку, он целыми днями ходил по городу в задумчивости и все равно никак не мог найти нужного ему ответа. Когда он совсем занемог, его жена предложила ему принять ванну. Он согласился, разделся и опустился в теплую воду. Уровень воды в ванне поднялся, и Архимеду пришло в голову, что объем поднявшейся воды равен его собственному объему. Таким образом, зная вес и объем вещи, можно было определить ее плотность и сравнить ее с плотностью какого-то образца – эталона. Архимед выскочил из ванны и побежал через весь город, выкрикивая одно слово – «НАШЕЛ!».
Мы привыкли считать, что мир вокруг нас будет оставаться неизменным, когда мы проснемся после долгого сна. Но сама «неизменность» зависит от того, что мы знаем о нем сейчас. И это знание подводит нас чаще, чем мы хотим. Гораздо чаще, чем вы думаете.
Кто ты?
Откуда ты?
Куда ты идешь?
Вы можете ответить на эти вопросы? А вы уверены, что в ваших ответах нет ошибки?
Великий немецкий канцлер – или как там называется их президент? – по имени Бисмарк одно время работал в России. Как-то раз его карета заехала в грязь, из которой лошади не могли ее вытянуть. Бисмарк начал нервничать, но кучер сказал одно слово, которое изменило судьбу мировой политики. Он сказал: «ничего». Конечно, он имел в виду, что ничего страшного не происходит, но бог его знает, как это слово понял великий немец. Ведь на то он и великий. Бисмарку так понравилось слово, что он сделал его своим девизом, написал на фамильном гербе и вытатуировал у себя на груди.
Ничего.
– Я могу увидеть этого шахтера? – спрашиваю я, протягивая Рустаму папку. Почему бы не познакомиться с парнем, который вызывает у меня чувство, странно похожее на дежавю?
– Конечно, – говорит Рустам. Конечно, этого шахтера можно увидеть. Нет ничего проще. Достаточно прийти на шахту в его смену.
На следующий день я стою перед старыми, обшарпанными воротами шахты и думаю о том, что пройдет еще лет триста, пока Советский Союз уйдет отсюда навсегда. Его ругали за непродуктивность, за низкую производительность, но вот таких обветшалых заводских ворот он – Советский Союз – изготовил огромное множество. Причем кажется, что он изготовлял их уже обшарпанными, потому что новеньких ворот шахты я не видел никогда. Еще он изготовил огромное количество покоробленного асфальта, панельных домов-хрущевок и серых, безвольных людей. Людей, которые живут в этих домах и работают за этими заборами.
– Вот он, – говорит мне охранник и тычет корявым пальцем куда-то в общую массу выходящих после смены шахтеров.
– Николай Сергеевич? – Я догоняю его. – Николай Сергеевич?
Тот поворачивается.
В следующую секунду происходит что-то странное. Я узнаю его, совершенно точно. Эти большие улыбающиеся глаза, выдающиеся передние зубы, четкий подбородок, крупный кадык. Я уже видел его раньше. Где? Где? Где?
– Николай Сергеевич, можно с вами поговорить, две минуты? – Я открываю и сую ему в нос удостоверение.
«Где я мог его видеть? В Днепре, в Донецке, в Кривом Роге? Вообще, на Украине или нет?»
– Конечно. А что такое? Я что-то сделал?
«Может быть, в Москве? Или на юге, в Краснодаре, в Ростове, в Грозном – ГДЕ?»
– Нет-нет, мы ни в чем вас не подозреваем. – Я начинаю нести обычную ахинею о том, что он весь из себя такой ценный сотрудник, и поэтому я обращаюсь именно к нему, но у меня из головы не выходит вопрос: ГДЕ? Откуда я знаю его лицо, его взгляд, его голос – так точно, как будто я говорил с ним вчера?! Я никогда не забываю лиц, и это лицо я совершенно точно где-то видел. Где, где, где?
Этот вопрос стучит у меня в голове, как колеса поезда на стыках рельсов, когда, уже подходя к моменту «если вы вдруг что-то такое узнаете, позвоните, пожалуйста, по этому телефону», я вспомнил.
Я видел его во сне.
Я присматриваюсь еще раз и понимаю, что ошибки быть не может. Похоже на бред, но я уверен на сто процентов, что это так и было.
Великий русский химик Менделеев пытался увидеть какую-то систему в наборе химических элементов. Однажды он уснул, а проснувшись утром, обнаружил бумагу, на которой его почерком сквозь сон была нацарапана таблица. Ночью ему приснилась система, и он поднялся, чтобы нарисовать ее.
Я пожимаю на прощание руку шахтера, и в этот момент у меня звонит мобильный. Шахтер завистливо смотрит на мощный аппарат, который мне выдали в управлении после моего разговора с первым замом. Трубка здоровается со мной голосом отца Василия.
Он кое-что узнал насчет этой девушки, Ханны, хвала Господу. Да, он знает, как ее найти. Нет, он не может мне сказать, откуда он это знает, ведь это тайна исповеди. По крайней мере сейчас не может.
– Я скоро приеду, святой отец, – говорю я.
Может быть, пришло время навестить эту Ханну?
Утром в пятницу я проснулся на столе, на кухне у Ханны.
Я лежал на спине, с раскинутыми в стороны руками, свешивающимися со стола. Разводы на потолке, каждый день свежие – из-за того, что крыша не выдерживает таких морозов и начинает протекать, – эти разводы уже добрались до люстры, отвратительной советской поделки, просто стеклянного колпака, на котором нарисованы кичевые цветы. Кажется, под хохлому или петриковку.
Не вспоминайте при мне Петриковку.
Я встаю и начинаю проверять различные части тела. Руки работают нормально. Ноги – нормально. Во рту сухость, но это ведь ни о чем не говорит, верно? Это может значить что угодно – например, ночью было слишком жарко. Тем более что я спал на столе полностью одетым.
