– И что же делать? Я никого не хочу делать несчастным, на самом деле – и это точно – я никогда и никому в этом мире не хотел приносить никаких неприятностей.
Только сейчас начал это понимать – все, что я делал до этой зимы, было продиктовано единственной целью: никого не расстраивать. Я пошел в школу, чтобы не расстраивать родителей, учился не слишком плохо, чтобы не расстраивать учителей, и не слишком хорошо, чтобы не расстраивать одноклассников, затем пошел в армию, чтобы не расстраивать военкома, наконец, пошел работать на шахту, чтобы не расстраивать соседей, друзей, знакомых – весь свой мир. Если бы вокруг меня не было его – этого мира, в котором все, то есть абсолютно все, были шахтерами, – я бы, наверное, уехал в Днепропетровск и поступил в какой-нибудь университет. В Днепропетровске много университетов. Раньше они назывались институтами. Не потому, что они были хуже. А потому, что им просто никто не мог помешать.
И один из этих университетов, может быть даже горный, я бы закончил и наверняка стал бы инженером, или экономистом, или еще кем-нибудь. Но не шахтером. И все, все, кого я знаю, говорили бы, как они за меня рады, но на самом деле расстроились бы.
Именно поэтому я стал шахтером. Я никого и никогда не хотел делать несчастным, но сейчас Шубин словно открыл мне глаза на все то зло, что я совершил, стараясь делать добро. Если ты поможешь кошке, то навредишь мыши. А если спасешь мышь – кошка умрет с голода. Всегда будет тот, кому ты сделал зло своим добром.
– Неужели, чтобы никого не расстраивать, надо покончить с собой? – спрашиваю я.
– Ну что ты! – отвечает Шубин. – Твое самоубийство сделает несчастными многих людей. Представь себе, что станет с твоей матерью. Когда ты обрываешь свою жизнь, ты сразу обрываешь и ее жизнь тоже. А представь себе теперь тех людей, которые решат, что это они виноваты в твоей смерти.
Я представил.
Шубин вздыхает.
– Выхода нет, – говорит он. – Единственным вариантом было бы – не рождаться в этом мире совсем. Но ты ведь уже родился?
– Да, я уже родился.
– Теперь неизбежно ты превратишь чью-нибудь жизнь в ад. Ведь не думал же ты, что это ваше прокладывание туннеля сделает счастливыми тех, кто живет на поверхности?
– Нет, – говорю я, – я так не думал. Откровенно говоря, когда мы придумали туннель нетипичного назначения, мне вообще было плевать, что о нас будут думать те, кто всю жизнь провел на поверхности.
Вот!
– Раз уж ты не сможешь их всех осчастливить, так осчастливь хотя бы себя самого. Это единственное, что ты можешь делать уверенно.
Я делаю еще один глоток воды из бутылки и смотрю прямо перед собой на уходящий вглубь породы гезенк, но не вижу ничего дальше одного метра. Хотя коногонка у меня на каске включена на полную мощность, в туннеле, где ведутся разработки, обычно не видно даже пальцев своей руки, если протянуть ее вперед. Это из-за пыли.
Никогда не сомневаться.
– Никогда не сомневайся, – говорит мне Шубин, – никогда не задумывайся о том, что ты делаешь, если ты уже принял решение.
Не пытаться угодить всем.
– Не пытайся угодить всем, – говорит мне Шубин, – это все равно невозможно, а чем думать о тех, кого ты сделал несчастным, лучше не задумываться об этом вовсе.
Не мучиться угрызениями совести.
– Не мучайся угрызениями совести, – говорит мне Шубин, – совесть нужна человеку до того, как что-то сделать, а не после.
Слова Шубина – словно отзвук моих собственных мыслей.
Правильно ли мы поступаем? Что сделали нам люди, которые всю жизнь прожили на поверхности?
Ничего не сделали.
В этом-то все и дело.
А должны были что-нибудь сделать. Все эти инженеры, учителя и врачи, которые получают еще меньшие зарплаты, чем мы, и, узнавая о наших ставках, начинают с придыханием обсуждать на кухнях, что шахтеры совсем зажрались. Что, если бы они – скромные бюджетники – получали такие огромные деньжищи, они и не подумали никогда ни о каких забастовках.
На самом деле, это совсем уж не такие большие деньги.
Тем более что их не платят.
Люди, которые злятся на шахтеров из-за того, что в бюджете под наши зарплаты отвели отдельную графу, в то время как они продолжают получать деньги с перебоями, – они ведь никогда не были в забое.
Они никогда не погружались в абсолютную тьму.
Они никогда не испытывали этого животного страха.
Их друзья никогда не кричали из темноты завала.
Они никогда не выбегали в последнюю секунду перед взрывом из квершлага, в который просочился метан.
Вот о чем я думал последние дни. Но сейчас все в моей голове встало на свои места. Все это глупости, да, абсолютные глупости. Потому что я не должен стараться помочь всем. Я не должен стараться никому не навредить. И не имеет никакого значения, хороши или плохи люди на поверхности. Я все равно буду делать то, что должен делать, потому что это придает моей жизни смысл, которого в ней раньше никогда не было. Единственный человек, которому я что-то должен, – я сам. Вот что на самом деле говорит мне Шубин.
Ну, может быть, я был что-то должен Воле.
Воле, жующему спичку.
Воле, говорящему мне, что то, о чем я парюсь, – это х*ня.
Воле, рассказавшему мне, как сделать бурбулятор. Для этого достаточно взять ведро и пластиковую бутылку. Обычную бутылку из-под газированного напитка или подсолнечного масла. Ее надо хорошо вымыть, потом отрезать дно. Затем надо найти маленький кусочек фольги – обычной пищевой фольги, а впрочем, подойдет любая. Скрутить крышечку с бутылки и надеть вместо нее фольгу. Пальцем ты продавливаешь в фольге углубление сверху, а потом осторожненько пробиваешь его иголкой, делая что-то вроде ситечка. Принцип здесь тот же, что и в кальяне, только дырочки помельче, так что зубочисткой или вилкой их не пробьешь, нужна именно швейная игла. Затем бутылка погружается в ведро, так, чтобы большая часть ее была заполнена водой. В углубление продырявленной фольги насыпается драп. Следующее действие надо делать очень осторожно: все время держа над драпом зажженную зажигалку или спичку, плавно поднять бутылку вверх, чтобы в воде остался только ее нижний край. Бутылка словно «вдыхает» огонек сквозь конопляные опилки и заполняется прекрасным, вкусным дымом. Теперь надо снять колпачок из фольги (сгоревший драп можно вытряхнуть, он уже бесполезен) и, наконец, нежно обхватить губами горлышко бутылки (очень сексуальный жест) и снова погрузить ее в воду. Надо постараться вдохнуть весь дым из бутылки.
Это называется «мокрый бурбулятор». Во-первых, ты так не теряешь ни капли конопляного дыма, а, во-вторых, пары воды из ведра усиливают усваиваемость тетрагидроканнабиола.
Хотя, разумеется, с ведром возиться необязательно: наркоманская инженерная мысль здесь далеко шагнула. Можно просто пробить дырку в боку у целой пластиковой бутылки, надеть на горлышко колпачок из фольги, насыпать туда драп, поднести зажигалку и вдыхать дым через дырку. Это обычный «сухой бурбулятор». Можно отрезать дно у одной пластиковой бутылки и верхнюю часть у другой, после чего их можно вдеть друг в друга и использовать как меха баяна, чтобы наполнить дымом или вдохнуть его в себя. Можно налить на донышко бутылки воду, чтобы сделать из сухого бурбулятора мокрый.
Ну и так далее.
Конечно, за всю эту прорву полезных знаний я должен что-нибудь и Воле тоже. Но Воля умер. Так что теперь я остался должен что-то одному человеку на земном шаре.
Самому себе.
Я поворачиваюсь к Шубину, чтобы сказать ему «спасибо» за то, что он открыл мне глаза. Но своими широко открытыми глазами я не вижу Шубина – он сидит на другом конце штабеля рельсов, и коногонка не пробивает плотную завесу пыли передо мной.
Сидя, я подвигаюсь по штабелю в его сторону.
Но там никого нет. Наверное, он ушел в гезенк – или туда, откуда он пришел. «Спасибо», – говорю я в темноту, но ответ Шубина тонет в грохоте проходческого комбайна.
Я закрываю глаза.
Я открываю глаза.
Кто-то считает, что убить человека просто, а кто-то – что это очень сложно. Но правда заключается в следующем: убить человека просто, сложно это осознать. Твои мысли вновь и вновь возвращаются к одному и тому же: ты прервал чью-то жизнь. Прервал навсегда. Это действие, у которого нет заднего хода. Оно необратимо.
Масса людей борется со смертной казнью, но никто не борется со сроками, тюрьмами и судами. Потому что все что обратимо – по большому счету, не так уж страшно.
Я закрываю глаза.
Я открываю глаза.
Я сижу в своей машине, в своем стареньком, потрепанном «Пежо», из которого практически не выхожу последние дни. Как странно – я, кажется, не помню, где находится мой дом. Я так давно живу на колесах, что уже отвык от чего-то другого.
В машине работает обогреватель, не дающий мне околеть: я припарковался посреди поля, и колеса уже занесло снегом почти по днище, а ветер гудит так, что временами я не слышу собственных мыслей. Время от времени я нажимаю на прикуриватель. Не потому, что курю. Просто чтобы было еще теплее. Или… не знаю, просто нажимаю и не думаю, зачем. Он срабатывает, я достаю, смотрю на него, вставляю обратно и нажимаю опять.
