— Но американцы-то вас не насиловали, — говорю я.
— Нет, но они это допустили, чтобы защитить свои интересы, — резко отвечает миссис Хон.
Она замолкает, ожидая, пока до меня дойдет ее мысль, идет к плите, наливает две чашки поричха и ставит на стол. Комнату наполняет аромат чая. Я делаю глоток, и от крепкого горького напитка мне сразу становится спокойнее. Миссис Хон сидит рядом, демонстрируя хладнокровную уверенность.
Она снова переключает внимание на цветок.
— Мугунхва не только красиво цветет, у него и аромат приятный. Понюхай.
— Что? Вы хотите, чтобы я понюхала цветок?
— Да, — отвечает она.
Я наклоняюсь и втягиваю носом воздух.
— Нет-нет, — говорит она, — возьми чашу обеими руками и понюхай как следует.
Я беру чашу с подоконника и подношу к носу. Аромат одновременно сладкий и землистый.
— Понимаю, о чем вы, — говорю я.
Только я собираюсь поставить чашу обратно, как миссис Хон приподнимает край подоконника. Внутри небольшое углубление. Она залезает в него и достает сверток из грубой коричневой материи. Не представляю, когда она его туда сунула. Должно быть, в какой-то момент своего рассказа о женщинах для утешения, когда я на нее не смотрела. Застыв от изумления, я так и держу в руках чашку с цветком мугунхва.
Бабушка хихикает, словно ребенок, которому удалась хитрая проделка.
— Я в этой квартире тридцать пять лет живу, — говорит она. — Практически с тех пор, как построили здание. Я всегда прятала гребень здесь. И знала, что они его не найдут.
Она кладет сверток на стол, тянет за бечевку и разворачивает ткань. Я вижу гребень с двухголовым драконом.
— Кстати, — напоминаю я, ставя цветок обратно на подоконник, — вы говорили, что я должна сделать две вещи. Во-первых, выслушать вашу историю, а что во-вторых? Вы так и не сказали.
Она переставляет чашу с цветком на стол, к гребню и двум фотографиям.
— Сначала дослушай мою историю.
Я все еще не до конца оправилась от потрясения, но ее уверенность помогает и мне обрести спокойствие. Я откидываюсь на спинку стула и готовлюсь слушать дальше.
— На чем мы остановились, прежде чем нас так грубо прервали? — спрашивает она.
— Японцы ушли, и пришли русские.
— Ах да. — Она кивает. Чашку с чаем она держит обеими руками. — Коммунисты. Такое разочарование.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Сентябрь 1945 года. Донфен, Маньчжурия
В Донфене я провела два года, и даже иногда, хоть и очень редко, позволяла себе помечтать. Я сидела в своей крошечной комнатке и воображала, как после освобождения отправлюсь домой. Я думала, что это будет самый счастливый день в моей жизни. Но когда он наконец наступил, я осталась одна и не знала, как мне быть. При японцах у меня всегда находилось занятие: утром, до прихода солдат, стирка; в дни назначенного гейшами дежурства — готовка, днем и вечером — обслуживание солдат. За пределы станции утешения мне почти не разрешалось выходить, только раз в месяц в медпункт на осмотр и по вечерам на квартиры офицеров. Очень простой распорядок, очень маленький мир. Но теперь он исчез, и я не знала, куда податься.
А еще я боялась. Я боялась русских и их странной гортанной речи. Я боялась, что японцы вернутся и убьют меня. Боялась, что кто-нибудь узнает, чем я тут занималась в последние два года.
Так что я много дней подряд пряталась в не высоких оштукатуренных домиках Донфена, по-прежнему одетая в зеленую юкату. Я перебиралась из одного пустого дома в другой, держась подальше от станции утешения. Ела что придется, а по ночам сворачивалась в темных уголках заброшенных домов и пыталась уснуть. Спала я тогда очень плохо. Едва закрыв глаза, я видела перед собой пулемет, расстреливающий моих корейских сестер, или лицо Су Хи, когда она со мной прощалась. От каждого громкого звука я пряталась и долго сидела в укрытии.
Как-то раз я зашла в дом, где было зеркало, и увидела свое отражение. Сначала я даже себя не узнала. Постепенно мне стало ясно, что существо в зеленой юкате — это я. Придя в ужас, я немедленно содрала ее и перерыла весь дом, пока не нашла обычную одежду.
Не знаю, сколько я так прожила. Может, несколько недель. Но в конце концов русские меня поймали и привели в свою штаб-квартиру — в бывший кабинет полковника Мацумото. Когда меня втолкнули туда и поставили перед густобровым русским офицером, сидевшим за столом полковника, я решила, что меня обвинят в сотрудничестве с японцами. Я боялась, что меня расстреляют. Офицер спросил по-японски, что я делала в Донфене. Я не могла ответить ему. Я действительно не знала, что сказать. Тогда русский спросил, откуда я родом.
— У моей семьи ферма возле Синыйчжу, — ответила я.
— Корея, — кивнул он. — Ты одна из корейских девушек?
— Да, — ответила я, глядя в пол.
— Чем вы тут занимались?
Я была слишком напугана и слишком плохо соображала, чтобы рассказать ему, что именно происходило на станции утешения. И даже если бы мысли у меня не путались, вряд ли я подобрала бы нужные слова.
— Вы нашли Су Хи? — спросила я. Больше мне ничего не пришло в голову. — Она на два года старше меня.
— Живой мы нашли только тебя, — ответил офицер. — Японцы сдались. Они ушли. Иди домой, тут тебе оставаться нельзя.
Я не знала, далеко ли от Донфена до моего дома, так что спросила русского офицера. Он сказал, что до Синыйчжу примерно четыреста пятьдесят километров и транспорта никакого нет. Судя по всему, идти придется пешком. Офицер велел своим солдатам дать мне риса и отослал прочь.
Я завернула рис и гребень в шерстяное одеяло и посмотрела на юг, в сторону Кореи. Я боялась идти домой: пришлось бы рассказывать родителям, что я была ианфу. Разве они могли такое понять? Но мне очень хотелось снова их увидеть, и чтобы все стало как раньше. Так что я закинула на плечо завязанное в узел одеяло и спросила старого китайского крестьянина, как идти к Корее. Крестьянин показал на пыльную дорогу, проходившую мимо станции утешения, и я отправилась в путь.
Километра через полтора я вышла на дорогу с двусторонним движением. Оглянувшись на невысокие черепичные крыши Донфена, я вспомнила одиннадцать девушек, с которыми там познакомилась, своих сестер-ианфу. И Су Хи, мою старшую сестру. Почему-то выжила только я, хотя не знала почему. Может, потому, что родилась в год Дракона. Может, гребень все-таки принес мне удачу. Как бы то ни было, придется жить дальше ради них. Так что я влилась в узкую серую цепочку беженцев с тюками за спиной, с котелками и кухонной утварью на поясе. Многие тащили за руки детей. Тут были старые и молодые, китайцы и корейцы, все с тяжелой ношей, и все шли на восток или на юг — шли домой.
* * *
Каждый день я преодолевала много километров пешком. На третий день русский солдат предложил подвезти меня в кузове своего грузовика-платформы. Я устала и стерла ноги, так что залезла в грузовик и уцепилась за что смогла, чтобы не свалиться, когда грузовик тронется. Проехав несколько километров, водитель остановился там, где на дороге никого не было. Он ссадил меня с грузовика и повел в канаву. Я лежала в росистой траве и смотрела в небо, как раньше смотрела в потолок своей комнаты на станции утешения. Я знала, что надо делать. Пока водитель снимал штаны, я расстегнула платье. Он попытался овладеть мной, но член у него еще не встал.
— А ты ударь меня, — сказала я по-японски.
Он с недоумением уставился на меня.
— Ударь посильнее! — крикнула я. Я взяла его руку и заставила его шлепнуть меня по лицу. — Ущипни меня! — Я поднесла его пальцы к своей груди и заставила ущипнуть. — Ну же! — закричала я. — Я знаю, что тебе нравится. Ты что, не мужчина?
Он отодвинулся, явно не понимая, что происходит, и начал застегивать брюки. Он меня отвергал. Да, я не смогла для него помыться, но это же ко мне на станции утешения всегда стояли самые длинные очереди, это меня полковник предпочитал остальным девушкам. Или солдат не знал, с кем имеет дело? Я пришла в бешенство, набросилась на него, царапала ему лицо, плюнула в него. Я кричала на русского, вспоминая самые гадкие слова, которым научилась у японских гейш. Я ударила его в нос кулаком, так что у него пошла кровь. Он тоже ударил меня, и я упала на землю.
