Спину ей согнули возраст и тяжелый труд. Одежда у нее была потрепанная и изорванная, глаза глубоко ввалились. Она выглядела как призрак — я даже подумала, может, у меня галлюцинации. Я пригласила старую женщину в дом и показала место за столом. Она несколько раз сильно закашлялась, потом тяжело опустилась на стул. Я разожгла в печи огонь, от которого на стены упала густая тень.
Я угостила ее рисом и морковью. Она с такой жадностью на них набросилась, будто много лет ничего не ела. Поев, она посидела какое-то время, собираясь с силами, потом посмотрела на меня сквозь пряди седых волос.
— Я живу ниже по дороге, — произнесла она негромко. — Как тебя зовут?
— Я Хон Чжэ Хи, — сказала я. — Моего отца зовут Хон Кван Пэ, а мою мать — Со Бо Сун. Японцы отправили нас с сестрой работать на обувную фабрику, а русские велели возвращаться домой и ждать. Пожалуйста, расскажите, что вы знаете о моей семье.
У старухи случился еще один приступ кашля, от которого ее лохмотья затряслись, и в свете пламени стала видна поднявшаяся от них пыль. Пришла в себя она только через минуту.
— Я знала твою мать, — сказала она наконец. — Мы вместе работали на фабрике по пошиву обмундирования.
— Вы знали мою мать? — Сердце у меня заколотилось. Я придвинулась поближе к женщине. — Где она? Пожалуйста, расскажите мне.
— Жаль тебя расстраивать, девочка, но когда вы с сестрой ушли, твоя мать… — Старуха опустила глаза. Дышала она тяжело и долго. Потом заговорила так, будто в нее какой-то дух вселился. — Бо Сун еще до вашего ухода знала, что твоего отца убили на Филиппинах. Японцы вовсе не в Пхеньян его послали, как сказали. Они заставили его пойти в армию и воевать за них. Она так и не сказала вам, что ваш отец умер. И сама ваша мать, — добавила старуха, — тоже умерла.
Я ясно расслышала слово «умерла», но это был просто звук, разнесшийся в вечернем воздухе.
— Умерла, — повторила я, пытаясь понять смысл слова.
— Да, — кивнула старуха. — Однажды очень холодным днем примерно года два назад женщины с фабрики пришли сюда, потому что Бо Сун уже много дней не выходила на работу. Она сидела под хурмой мертвая: замерзла. — Гостья ткнула костлявым пальцем за окно. — Мы похоронили ее в высокой траве к северу от вашего дома.
— Нет, вы ошибаетесь. — Мне казалось, что мой голос доносится откуда-то издалека. — Не может быть, чтобы вы похоронили именно мою мать. — А потом я вспомнила, как мама сожгла все дрова перед тем, как мы с Су Хи ушли в Синыйчжу. И вспомнила, как она говорила, что больше ничего не отдаст японцам.
Старуха встала и собралась уходить. Одежда висела на ней, будто на вешалке.
— Иди в Синыйчжу, — сказала она. — Новое правительство проводит перепись. Тебе нужно зарегистрироваться. Может, там ты найдешь работу. — Она поблагодарила меня за рис и морковь и скрылась за брезентовым пологом.
Я долго сидела в одиночестве, убеждая себя, что старуха мне просто приснилась. Огонь освещал изнутри мой чистый дом, а в окно я видела, как поднимается полная луна. Брезентовая завеса на двери трепетала от вечернего ветерка.
Но постепенно до меня дошел смысл сказанного старухой. Все это мне не приснилось. Мать и отец умерли. В первый момент я порадовалась, что их больше нет: значит, не придется рассказывать им про Донфен. Потом меня охватило чувство потери. Никого из тех, кого я любила, не осталось в живых. Моя жизнь никогда больше не будет прежней, как отчаянно я ни мечтала об этом. Я заплакала. Сквозь слезы я попыталась представить себе будущее без Су Хи, без тепла родительской любви. Но видела только тьму одиночества. Я не знала, как и зачем жить дальше, и пожалела, что не умерла, как остальные мои родичи.
И вот тогда, сидя за столом, я наконец-то вспомнила — вспомнила, как мы ужинали все вместе после целого дня тяжелой работы в поле. Вспомнила, как радовалась, когда в Новый год приезжали бабушка с дедушкой. Вспомнила, как мы с Су Хи играли на переднем дворе и как мама учила нас читать в большой комнате. Вспомнила, как пыталась подтянуть Су Хи в японском языке и злилась на нее. Мне было грустно, но одновременно я радовалась, что опять смогла все вспомнить.
А потом, когда я все вспомнила, я достала гребень из-под одеяла и поднесла к огню. Я посмотрела на дракона, на его когти и две головы. Подумала о своей прапрабабушке и других предках, оставлявших гребень дочерям. Их духи передали гребень мне, и теперь я несла ответственность перед всеми, кто владел им до меня.
Я села перед огнем и распустила волосы. И расчесала их гребнем с двухголовым драконом.
* * *
В детстве я особо не задумывалась насчет корейских традиций. Я их соблюдала, потому что вся моя семья так делала. Тогда мне казалось, что нам положено так поступать, потому что мы корейцы. Но теперь семьи у меня не осталось, и традиции стали очень для меня важны.
Так что на следующий день я встала до рассвета и впервые за несколько недель не стала убирать дом, потому что во время траура корейцы не работают. Я не варила риса и ничего не ела. И волосы распустила, как мы с матерью и сестрой сделали после смерти дедушки и бабушки.
Я взяла пригоршню риса с морковью и жестяную отцовскую кружку, вышла в поле с высокой травой и нашла земляной холмик, под которым похоронили мать.
Я бросила три горсти земли на ее могилу: в детстве на похоронах я видела этот ритуал, который называется чхвит-о. Я тщательно убрала все неровности на земле и мелкие камешки. Не поднимая взгляда, я положила рис и морковь на могилу, чтобы они питали дух моей матери в долгом пути, который ему предстоит.
Я коснулась прохладной земли и подняла голову. И среди тополей за полем, которое я так тщательно вычистила, я увидела отца, деда, бабушку и всех моих предков. А впереди всех шла моя мать.
— Спасибо, мама, — сказала я тихо, — спасибо за все, что ты для меня сделала, за то, что научила меня читать и писать. Прости за то, что я делала в Донфене, и за то, что не смогла спасти Су Хи. Гребень, который ты нам дала, теперь у меня, и я позабочусь о нем, как ты нам велела. — Я поставила отцовскую кружку на холмик. — Папину кружку я оставляю тебе, передай ее ему, когда ваши души встретятся. И еще передай папе, что я очень по нему скучаю. — Я взяла пригоршню земли и пропустила ее сквозь пальцы, потом посидела еще минуту, тихо и почтительно, как меня еще в детстве учили вести себя на похоронах.
Я вернулась в дом, сложил на одеяло рис, морковь, картошку, фотографию моей семьи и гребень, после чего завязала одеяло узлом. Онгги с рисом я вытащила во двор перед домом, чтобы та старуха его нашла. А потом я пустилась в путь.
Солнце встало над холмами на востоке, утренний воздух уже теплел, когда я прошла мимо места, где росла хурма. Я направилась к Синыйчжу. Уже много дней я регулярно питалась и много работала, так что окрепла и дошла быстро. В Синыйчжу я оказалась уже после полудня.
Я пошла к двухэтажному зданию военной штаб-квартиры, где два года назад стояли японцы. Теперь вместо белого знамени с красным кругом тут подняли корейский флаг. Я зашла внутрь и попала в большое помещение с дощатым полом. За некоторыми столами сидели русские солдаты в форме, но в основном тут были корейцы. Я радовалась, что японцы ушли, но, честно говоря, чувствовала себя немного странно.
Я подошла к чиновнице средних лет за столом, над которым висела табличка «Учет» на корейском. Последний раз я видела корейские вывески еще в детстве.
— Меня зовут Хон Чжэ Хи, — сказала я по-японски. — Я пришла, чтобы отметиться в переписи.
Чиновница посмотрела на меня поверх очков, сдвинутых на кончик носа.
— А почему ты говоришь по-японски? — спросила она.
Я опустила глаза.
— Извините, — сказала я по-корейски.
Чиновница вернулась к бумагам, с которыми работала.
— Перепись ведется только по утрам, — сообщила она бесстрастно. — Приходи завтра.
— Простите, но если нужно ждать до завтра, вы не подскажете, где можно остановиться на ночь? У меня тут нет ни родных, ни знакомых.
