– Из-за всего, – ответила мама.
– Ты не понимаешь, – глухо сказал Сергей Николаевич. – Я сам не понял ничего. Мне поначалу просто нравилось смотреть на тебя, слушать тебя. С кем бы ни говорила… Я даже слов не понимал. Слушал, и все, – он помолчал. – Тебя не вижу, мучаюсь. Улыбку помню, глаза помню. Больше ничего… И все равно радость. Все вокруг нравятся, всё получается. А ночи не сплю. Ни о чем не думаю, тебя вспоминаю. Как вошла, как вышла, что сказала. Все помню. Лица твоего не помню. Разве так бывает? – спросил он. – Не перебивай! Не надо, прошу тебя…
Я схватилась ладонями за щеки, они горели от жара. Мне было мучительно стыдно оттого, что я слушаю то, что слышать нельзя. Но уйти не могла, меня пригвоздили к месту чужие, реальные вещи. Я закрыла щеки ладонями, не смея поднять глаз, и увидела внизу пол, крашенный коричневой краской, с маленькими выбоинами от каблуков. Я только сейчас заметила, что пол в коридоре рябой от отметин, а в отметинах запеклась черная тень.
– Я хочу быть с тобой вместе. Чувствовать тебя рядом. Знать, что ты со мной, где бы я ни был. Видеть, как улыбаются твои глаза, трогать твои волосы, держать твою руку. Я все хочу! Все! Ты понимаешь?!
– Иди, – тихо сказала ему мама. – Иди, пожалуйста! Пожалуйста! Я больше не хочу…
– А что ты хочешь? – Сергей Николаевич почти кричал. – Что? Я отдам тебе все, что у меня есть! Все, что захочешь! Все, что пожелаешь! – Он вдруг запнулся, а потом устало добавил: – Да ты все у меня забрала. Ничего не оставила. Ни сердца, ни души, ни семьи. Одну тоску. Я ухожу домой – я там один. Я болен, мне никто не нужен.
– Не все можно отдать, – жестко и невпопад сказала мама. – Есть то, что отдавать нельзя.
– Нельзя? Мне сердце жжет, понимаешь? Ты понимаешь? Хочу освободиться от тебя – и не могу! Я жить хочу, так дай мне жить!
– Живи! Я не люблю тебя. – Ее слова ударили наотмашь, и тут же разлетелось вдребезги стекло. Я вздрогнула, как будто бы сама разбила.
– Оля! Это ведь не так? – спросил Мишкин отец, я не узнала его голос. – Это неправда? Оля, скажи! Это не так? – будто не веря, молил он. – Да? Это неправда?
– Правда.
Отрывистое слово «правда» поставило точку, и началась тишина. Долгая тишина. Пока не зазвонил чужой мобильник. Ему ответили тяжелыми шагами. Я метнулась за шкаф и услышала, как хлопнула входная дверь. Я осталась стоять в коридоре под бешеный стук собственного сердца. И сердце достучалось до моей головы. А как же Миша? Я испугалась так, что вся вспотела. Он меня не простит. Ни за что… Как она может быть такой злой? Это нечестно!
Я схватилась за ручку кухонной двери, помедлила мгновение, рванула дверь и влетела в комнату. Мама сидела, отвернувшись к окну.
– Я все слышала! – крикнула я. – Ты не смеешь так поступать. Это нечестно!
– Не смею, – согласилась мама и закрыла лицо руками. Она ответила сразу, будто ждала.
– Пусть хотя бы одна семья будет счастливой! Пусть! – кричала я.
– Пусть, – Мамины плечи вздрогнули.
Я поняла, что она плачет. Совсем не слышно. И мое сердце не выдержало. Сердце думало, что ему худо, а оказалось, бывает еще хуже. Я бросилась к ней и обняла. Я ревела, как ненормальная, а она перестала. Она жалела меня, а я не жалела ее. Вот так.
– Ты не думай, я не против, – вытирая слезы, медленно сказала я. – Только Мишку жалко. И тетю Милу.
– Да.
– Ты думала о папе?
– Да, – помолчав, ответила мама.
– Что нам делать?
Мама обняла меня, спрятав лицо в моем животе.
– Не знаю.
– Скажи ему, чтобы он тебя не мучил. Не то я сама скажу!
Мама засмеялась мне в живот и подняла лицо.
– Хорошо, скажу.
У меня защемило сердце. Мама смеялась, а в глазах ее были слезы. И мое сердце опять думало, что ему худо, хуже не бывает.
Я не стала выходить на балкон, не хотелось встречаться с Мишкой. Я просто сидела в своей темной комнате и глядела на гречишную стену, блестевшую лунным рафинадом. Гречишная стена была сложена из реальных вещей, убитых своим идеалом. Больше об их отношениях никому ничего не известно.
Я пришел в школу на взводе. Это плохо. В этом случае не ты командуешь взводом, а взвод командует тобой. Собственно, так и произошло. Я не спал всю ночь и не был готов жить в школе. Это все равно что добровольно подписаться в токубэцу когэкитай[7], стать камикадзе и протаранить самого себя, начхав на вражеский корабль. У меня было мутное настроение; причин много, одна из них – мой лучший друг Сашка. Тихушник и первейшая сволочь. Ему повезло, что он опоздал, и ему повезло, что на перемене я ушел курить без него. Меня от него тошнило.
У туалета меня поймала Сарычева.
– Миша, можно с тобой поговорить? – залепетала она.
– Нет, – хмуро ответил я. – Я не могу говорить. Я умею только курить.
– Ну, можно мне с тобой покурить? – тупо попросила она. – Пожалуйста!
– Где? В мужском туалете? – раздражился я. – Там и без тебя тошно.
– Ну, пошли за школу, – заныла она. – Пожалуйста!
– Сарычева, иди куда хочешь. Без меня! – И я захлопнул дверь перед ее носом. Как бы женщина Сарычева осталась стоять у мужского туалета.
Если было бы можно, я бы на химию не пошел, но в зоне под названием школа трудовая повинность обязательна, самовольные отгулы поощряются смертной казнью через вызов родителей к директору. С отцом это проканало бы, с матерью – нет. Она водрузила бы крест на моей маковке еще при жизни. Моей жизни, надо заметить. Я покурил и пошел отбывать.
Мой лучший друг обретался в наилучшем настроении, я – в наихудшем. И я знал почему. И еще я знал, что мне хочется дать ему в зубы, но не можется. Настроения нет. Я сам себя по жизни еле волоку.
– Химички не будет! – заорала Феклистова, влетая в кабинет. – Заболела!
Раздался бешеный рев, и толпа ломанулась на волю. Я остался сидеть, с толпой мне было не по пути. Но перпендикулярно со мной думали не все, потому я снова оказался с Сарычевой, Сашкой и группой фанатов имени меня. Они ждали моих инструкций, я надеялся, что они уйдут в самоволку.
– Миша, ну пойдем за школу, – занудила Сарычева. – Мне надо с тобой поговорить.
– Сарычева, да не парь ты меня! – обозлился я. – Надо – здесь говори!
– Сарычева, давай! – захохотал Парамонов. – Мы все равно знаем, что ты скажешь.
– Миша, я люблю тебя, – передразнила Сарычеву ее лучшая подруга Пименова. Знаем мы лучших друзей!
Все заржали как больные лошади, я – нет. И Сарычева ошиблась.
– Люблю, – тихо повторила она и заглянула в мои глаза. Как овца!
– А я тебя – нет. Прости, Сарычева, – сказал я как нормальный человек. Мне было ее жалко, почти как себя.
– Почему? – спросила она дрожащим голосом.
– Нипочему! – рявкнул я. Какая ей разница? Я сам не знаю. Не нравится она мне! И мне ее не жаль.
– Урод! – Сарычева вылетела из кабинета в слезах, за ней Пименова. Лучший друг!
– Наш Миша любит девочку Лизу, – проблеяла лучшая сволочь.
– О! – возбудилась тусня. – Колись! Какая такая Лиза?
Я вдруг почувствовал, что меня морозит. От маковки до самой печени. Меня морозит от ненависти к самой лучшей сволочи, которую я знаю! Я схватил Шурца за грудки и припечатал его к столу.
– Заглохни, козел! Ты меня реально достал!
– А че тебя так колбасит? – усмехнулся он снизу, и его глазья царапнули меня ненавистью. – Лиза все еще девочка?
– Ха! – загоготала тусня. – А Миша все еще мальчик!
Мою голову взорвал красный туман, и мы свалились в бешеной драке. Я хотел его убить, и я его убил. Почти. Я сидел верхом на нем, воткнув его башку под лабораторный стол.
– Что, Сашок, – ухмыльнулся я, – ни в чем не везет?
– Сволочь! – с ожесточением крикнул он. – Ты мне никто! Я вас видел!
– И че? – засмеялся я. Я все понял, мне везло больше. Во всем.
– Пошел на…! – Он отдернул мои руки от своей груди. – Гонево – твой лучший друг!
– А! – заржал Лебедянский. – Телку не поделили!
– Какая она, эта Лиза? – загорелась сплетница Феклистова. – Ничего? Саш!
Сашка вдруг дернул головой, всхлипнул и заревел. Он плакал, закрыв лицо руками. Мы смотрели на него и молчали, а потом девчонки бросились его поднимать.
– Да идите вы! – крикнул он и ушел. Без сумки.
Я сгреб его шмотки и побежал за ним. Я думал, что потерял лучшего друга. И я не знал, что мне ему сказать.
– Что? – он обернулся.
На меня глядело лицо моего лучшего друга. Губа разбита, а у меня нет. Но это неважно. У меня было такое же потерянное лицо. Хоть и без разбитой губы.
– Ты не думай. У меня с ней ничего нет, – запинаясь, сказал я и зачем-то спросил: – Ты ей не звонил?
– Нет, – хмуро ответил он.
Я протянул ему руку, Сашка ее пожал. Вяло. И пошел в свою сторону. Не оглядываясь. Я долго смотрел ему в спину, а потом пошел в свою. Я потерял друга или нет? Она мне врала или Сашка? Я понял одно: разговор закончился бы не так, если бы у Сашки все было путем. И я знал точно – я тупой. Мне было паршиво, мерзее не бывает. Сволочью оказался я. И мое двойное «я» рухнуло к абсолютному нулю.
