Я нуждался в аморфном сочувствии от любого объекта, потому пошел к маме и распластался на ее кровати.
– Что? – спросила она.
Я неопределенно повращал ладонью.
– Опять нахватал двоек?
– Нет.
– Сорвал урок? – напряглась она. – Снова в школу вызывают?
– При чем здесь школа? – Я начал заводиться. – Я вообще!
– У тебя вообще, у меня от тебя частности! – крикнула она.
– Ты че?
Блин! Я за помощью пришел, а меня отшивают. В грубой форме! И не кто-нибудь, а родная мать!
– Что ты опять натворил? – закричала она. – Что вы мне душу терзаете? Что вам всем надо? Что?!
– Да я просто пришел! – заорал я. – Иди ты, знаешь куда!
Я взлетел с кровати и хлопнул дверью. Мать стучала мне в дверь, я не открыл. Она извинялась, я нацепил наушники и врубил на всю мощь «The Cure». Заунывный готический рок с его мерным барабанным боем меланхолично влился в мое настроение, и я передумал жить.
Рядом со мной жила девчонка, из-за которой я почти потерял лучшего друга. Я должен ее ненавидеть, а вместо этого мне в голову лезет другое. Я как-то увидел Лизку на своей аэродинамической улице. Рано-рано утром. Солнце в голубой дымке, и она в голубом гало, как в светящемся шаре. Я подошел, она даже не обернулась. Смотрела мимо меня и водила пальцем по своим губам. Значит, о чем-то думала. Она всегда так делает.
– О чем думаем? – спросил я.
– Ни о чем, – не сразу ответила она.
– Вообще?
– Я чего-то хочу, – мечтательно произнесла она. – Очень хочу.
– Чего? – спросил я, как приклеенный глядя в ее глаза. Они туманились голубой дымкой, а моя голова туманилась от запаха молочных ирисок. – Скажи, чего?
– Не знаю, – горестно вздохнула она.
Так смешно! Я тогда рассмеялся. И сейчас смеюсь. Эхх! Голова моя, головенция! Короче, я попал. И так все ясно. Прости, Сашка.
Я засунул в рот молочную ириску и закрыл глаза. Вместе с запахом молочных ирисок ко мне пришла Лизка и глянула на меня своими огромными глазенапами. Во мне завиляла хвостом дурацкая щенячья радость. И я улыбнулся до самых ушей.
– Не знаю, – в ответ вздохнула она. Фекла!
А если она все же Сашку?.. Ой, я попал! Ой, попал! В малявку! Ну что с ней делать? Она же ни бе, ни ме… Ну почему мне так хреново, а я при этом улыбаюсь? Как последний придурок! Кто-нибудь скажет? Я вздохнул как старик. Голова вообще не варит. Как жить дальше?
Жить не хотелось, но приходилось. Я вышел в аэродинамическую трубу и увидел Лизку. Струсил, хотел уйти, но зачем-то остался. Она сидела на кровати, маленькая и худенькая. Голова опущена, хохолок поник, руки на коленях, а ладошки лодочкой. Я сел рядом и стал молчать. Нам обоим было не по себе, но ей хуже: она не повернула головы, а я повернул. У нее на ресницах висела прозрачная капля. Она сверкнула на солнце радугой, покатилась по распрекрасной щеке и упала на ее ладонь. И на меня накатило затмение мозга. Мне захотелось взять ее ладонь и дотронуться губами до того места, куда упала радужная капля. Честное слово! Я не вру!
– Ты как? – вместо этого прохрипел я.
Она заревела тихо-тихо. Лицо в ладошках, сложенных лодочкой. Плечи трясутся. И все.
– Лиз, ты чего? – я прокашлялся. – Скажи.
Она помотала головой, хохолок забился маленьким флажком.
– Кто-нибудь обидел? Скажи. Я тебя от кого хочешь защищу!
– Миша, – вдруг сказала она своим тоненьким голосочком. – Помоги мне, – и подняла голову.
Я обмер. Из ее огромных глаз вынырнули две моих головы с синими блюдцами. Ни лба, ни подбородка. Четыре синих блюдца. Все! Ее глаза наполнились слезами, четыре синих блюдца захлебнулись.
– Чем? – выдавил я.
– Мне нужно найти моего отца.
– Так он жив? – поразился я.
– Да, – не сразу сказала она, отвернулась и закорябала ногтем по спинке кровати.
– Так надо мать твою спросить. Она скажет, – неожиданно возгорелся я. – Надави, если что.
– Не надо! – крикнула она.
Я задумался. Как искать человека? Тем более Лизкиного отца.
– Может, спросить у родственников? У деда с бабушкой. Или они молчат?
– Они умерли, – еле слышно ответила она.
– Не все же родственники умерли. А со стороны отца? Ты их знаешь?
– Нет.
Вот это да! У Лизки имелась тайна, а у тайны была конспирация – дай бог!
– Ну, – протянул я. – Надо проверить документы. Письма старые. Фотографии. Они есть?
– Не знаю, – неуверенно произнесла она.
– Как? – удивился я еще больше.
Что такого, если кто-то из родных умер? Всегда что-нибудь остается на память. Это нормально. У моей бабки полно фотографий деда. И родственников, и друзей, и сослуживцев. Даже тех, кого она не помнит. У нее весь письменный стол и секретер забиты документами. Их можно часами изучать.
– Ты хоть что-нибудь об отце знаешь?
– Он был очень хороший человек. – Лизка с вызовом взглянула на меня. – Мне мама говорила.
– А больше ничего?
– Ничего, – Лизкин голос задрожал. – Я спрашивала, она начинала плакать. И я бросила это дело. Маму было жаль.
Я вдруг подумал, что мне повезло. У меня есть батя, мама, а у Лизки нет. Не по-человечески это…
Лизка прерывисто вздохнула. Я взял ее за руку. Ее ладошка была меньше моей раза в два, холодной и мокрой, совсем замерзшей от слез.
– Ты почему куртку не надеваешь? – спросил я, как мать родная.
– Забыла, – снова вздохнула она.
Я рассмеялся. Она подняла голову и уставилась на меня. Ее глазищи были красными от слез, нос сопливый, а губы сложились буквой «о». Мне в голову полезло черт-те что. Я разозлился сам на себя до жути. Олух!
– На! – Я сдернул с себя куртку и набросил ей на плечи, а получилось с головой.
Солнце заблестело вокруг Лизки синим светом моей старой куртки. И она затихла в синей палатке, как ее одинокий кенар. Один хохолок наружу. Я тихонько потрогал его пальцами, он закрутился вопросительным знаком.
– Лиз, – позвал я и раздвинул палатку.
На меня внезапно обрушились ее глазенапы и запах молочных ирисок. Мое сердце забилось и прыгнуло прямо в горло.
– Не надо! – жалобно сказала она. И я чуть не умер.
– Иди, – сказал я чужим голосом.
Она покорно встала, и старая синяя куртка свалилась вниз. Мне не хотелось смотреть, как она уходит. Я глядел на небо. Надо мной зависли облака, надув толстые щеки, а соломенное солнце шпарило вовсю. И чихать ему было на надутые облака. И на меня тоже.
Раннее утро, а мужа уже нет. Я даже не слышала, как он ушел. Теперь я засыпаю со снотворным, иначе меня будет мучить бессонница. Я хочу спать, а не думать, мучиться и вспоминать. Я спустила ноги с кровати и уставилась на свои бедра. В тридцать восемь лет у меня целлюлит, хотя у меня есть деньги, чтобы сделать все возможное и невозможное со своей внешностью. Разве такое бывает? Я вяло поднялась с кровати и посмотрела на себя в зеркало. До девушки с безмятежной улыбкой, живущей по соседству, мне далеко, дальше не бывает. До стильной Савельевой, разлучницы Бухариной с ее мужем и моей ровесницы, далеко тоже. У меня стиля нет. Я женщина без стиля. Вместо стиля у меня живот, он появился после родов – и так и остался. Я расстегнула халат и погладила свой живот. Кто сказал, что мужчины любят, чтобы женщины было много? Плюньте тому в глаза!
Я открыла шкаф и замерла. Что надеть, чтобы скрыть полноту? Что придумать, чтобы скрыть то, что раньше не замечала и спокойно жила? Я перерыла все в шкафу и не нашла ничего подходящего. Я стояла перед шкафом в одном белье, когда в спальню вошел мой муж. Он не ушел, он был еще дома! Меня обожгло стыдом. Впервые за много лет нашей жизни.
Я закрыла за собой дверцы шкафа, как створки ширмы. Мне хотелось спрятать за ними свой толстый живот, свои толстые ляжки, свои пылающие стыдом щеки. Я хотела, чтобы меня не было в прямом смысле слова. Мой муж дернул дверцу шкафа, и я сжалась от неожиданности.
– Не знаешь, где моя рубашка в полоску? – спросил он, не взглянув на меня.
– В какую полоску? – пробормотала я, горя от стыда.
– Нашел.
Он одевался, а я ждала, пока он не ушел туда, где меня нет.
Я огляделась вокруг себя. Зачем я вчера убрала квартиру? Было бы чем занять себя сегодня. И я позвонила Бухариной, заразившей меня своей личной жизнью. Мне нужен был профилакторий, но я выбрала лепрозорий. Решила ковырять свои раны их отражением. Молча.
– Мой муж любит сына. Но мужикам все равно, чьих детей любить. Сегодня они любят одних, завтра – других. Придет время, и мой муж забудет Шурку. Навсегда.
Бухарина вытерла слезы, а я подумала, что она стала меньше плакать. Может, и мне, в конце концов, станет все равно?
– Знаешь, – Бухарина промокнула слезы бумажной салфеткой. – Я вспомнила, как на первое свидание Троцкий принес мне три гвоздики. В декабре. Мы сидели в душном кинозале, я держала в руках эти чертовы гвоздики. Потом вышла из кинотеатра и упала на скользком тротуаре. Сразу у выхода. Сломанные гвоздики я выбросила в урну. Больше мой муж цветов мне не дарил, даже на восьмое марта. Он вообще не дарил мне никаких подарков. Никогда.
