— Почему вы отказываетесь от предложения Кляйндинста? Он вам предлагает семьсот миллионов и восемь тысяч акций СОПАРа. Не так уж плохо.
— А почему вас так интересует мое положение?
Он подмигнул:
— Из-за Омаха-Бич и партизанства…
— Cut out the shit[13]. Почему?
— Потому что я хочу, чтобы вы продали Кляйндинсту и взяли восемь тысяч его акций.
— Его последнее предложение — триста миллионов и восемь тысяч акций. Это неприемлемо.
— Соглашайтесь.
— Джим, я знаю, что вы человек очень сильный и трезвый… в деловом плане…
Он хохотнул:
— Я вам слишком много наболтал в Венеции… Продавайте. Я вам гарантирую разницу между тем, что дает Кляйндинст, и ценой ваших акций по самому высокому курсу семьдесят четвертого. По самому высокому. А они упали в цене на шестьдесят восемь процентов. Это твердое предложение. Но вы мне уступите восемь тысяч Кляйндинстовых акций. — Я начал понимать. — И заткнетесь. Никому ни слова, даже вашему сыну.
— Восьми тысяч акций достаточно, чтобы наложить лапу на СОПАР?
— Я умею считать. И я считаю уже три года. Мне нужна Кляйндинстова шкура, и я ее получу.
— Можно спросить почему? Или это слишком личное?
Некоторое время он рассматривал меня с симпатией.
— Не уверен, что вы сможете понять, дружище. Вы слишком… как это говорят? Малы? Малый и средний бизнес, так, что ли?
— Ага.
— Думаю, что Буссак, Флуара, Дассо или Пруво меня бы поняли. Тут все дело в силе, дружище. Сила. Вам знакомо это слово?
— Вы чертовски доходчиво изъясняетесь, старина.
— Да, между Кляйндинстом и мной вопрос силы. Хотите, чтобы я вам малость растолковал?
— Я очень хорошо понимаю, о чем пошел бы толк, Джимми.
Он и бровью не повел. Умел держать удары.
— Ну так как?
— Мне нужны серьезные гарантии.
— Через неделю получите письмо от моего адвоката. Вы его вскроете, прочтете и опять запечатаете. О’кей?
Некоторое время я молчал, а потом в его глазах промелькнуло своего рода дружелюбие.
— Так вам по крайней мере не придется зависеть от тридцатимиллиардного торгового оборота, который Франция собирается вроде бы наладить с Ираном в ближайшие годы. Смех, да и только!
Он швырнул стакан с оранжадом в олеандровые кусты и удалился своей походкой любителя побродяжить.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Я и мечтать не мог о том, чтобы лучшим образом ликвидировать свое дело. Думаю даже, что моей первой реакцией были слова: «Все-таки есть Бог», что, в общем-то, является наибольшей честью, которую один президент компании может оказать другому.
Я побродил еще некоторое время среди гостей, отдавая дань гостеприимству хозяев, Руиса я заметил в тот момент, когда уже собрался уходить. Он шел через лужайку в белой куртке слуги, держа в руках поднос с пустыми стаканами. Я помню момент удовлетворения и почти торжества, который испытал, сам не знаю почему, при виде этого андалузского хищника, напялившего лакейскую ливрею. Быть может, потому, что этот наряд обезличивал его и он терял ауру звериного великолепия, которую приобрел в моем воображении и от которой я собирался наконец освободиться. Я был уверен, что размахом физических достоинств наделили его мои фантазии, это делало его неуязвимым, хотя в реальности он был просто ничтожеством: жалкий тип, от которого можно потребовать чего угодно. Я проследил за ним взглядом: он был в тридцати шагах от меня и направлялся к дому, собирая по пути пустые стаканы, — и я разрывался между желанием избавиться от него и страхом его потерять.
Я видел, как он вошел в салон. Я приблизился к одной из застекленных дверей и заглянул внутрь.
Руис опустошал дамские сумочки, лежавшие на диване и в креслах. Я сам удивился, как на это отреагировал: повернувшись к лужайке, удостоверился, что никто из приглашенных или слуг не направляется к дому. Я некоторым образом встал на стрёме. Знаю, что трудно понять такую заботу с моей стороны, но, в конце концов, Руис, хотя и не знал об этом, был моим сообщником, и я хотел, чтобы он оставался на свободе. В тот момент я успокоился на достигнутом: то ли хотел получить удовольствие от игры, на которую еще претендовал, то ли по недостатку храбрости или честности в отношении самого себя, — не знаю.
Мне пришлось также бороться с желанием напугать его. От неожиданности он, возможно, выхватил бы нож и, если бы немного повезло… Жизнь — не всегда лучшее решение. Но я его уже достаточно изучил и знал, что родства с нашими завоевателями и дикими ордами у него было не больше, чем у его лакейской куртки. Мелкий подонок, готовый на любую низость, который согласится на все, что угодно. Я вспомнил его «sí, señor», брошенное мне в гостиничном номере, когда я велел ему воспользоваться служебной лестницей… Он проник сюда благодаря своей шоферской форме, а затем напялил официантскую куртку, чтобы потрошить сумочки.
Я решил не выдавать своего присутствия. Так лучше: я сохраню над ним свою власть, как хозяин, хотя он даже не подозревает о моем существовании.
В соседней комнате раздались чьи-то голоса, Руис обернулся к двери и застыл, насторожившись. Мне был виден его профиль. У меня тогда мелькнула забавная мысль: я сказал себе, что мужчина столь мужественной красоты, удовлетворяющийся воровством, почти порядочен. Он мог бы зарабатывать гораздо больше денег другим способом. Я ощутил досаду, легкое беспокойство: моему воображению нечего было делать с такой порядочностью.
Он осторожно положил на софу сумочку, которую только что опустошил, и бесшумно двинулся к двери в прихожую. Видимо, собирался надеть свою шоферскую форму и преспокойно смотаться. Я застыл, прислонившись к стене. Его документы лежали у меня в кармане.
Я распрощался с хозяевами и вернулся в Париж. За рулем я насвистывал. Встреча с Джимом Дули и его предложение давали мне блестящий выход из положения. Речь сейчас шла о том, чтобы как можно скорее претворить все в реальность. Я решительно выбросил Руиса из своей головы. Мне нужно было как можно быстрее увидеть Лору и объявить ей, что я нашел наконец решение всем нашим проблемам.
Несмотря на спешку, я завернул в контору, чтобы сообщить Жан-Пьеру о своем решении. Я хотел избавиться от всего этого, и сразу. Я больше и слышать не хотел о «конъюнктуре». Главное, наступал конец этой постоянной обязанности искать решение на грани законности, беспрестанным уловкам, комбинациям, полумерам и крайним средствам. Отныне я смогу лишь как зритель наблюдать за барахтаньем все более и более бессильной Европы, не изводя себя вопросом, буду ли зависеть от арабов, иранского шаха, Киссинджера или Амина Дады.
Я оставил свою машину у тротуара на авеню Фридланд и поднялся наверх. К счастью, брата на месте не оказалось: я больше не мог выносить его хождений вокруг меня с энергичным видом человека, который завтра бросит курить.
Я вошел в кабинет Жан-Пьера. Он сидел склонившись над бумагами. Меня поразила молодая усталость его лица. Во взгляде, который он поднял на меня из-под очков, была настороженность, почти опаска, свойственная людям, любящим порядок, перед непредсказуемым.
— Жан-Пьер, мы соглашаемся.
Я увидел, как он побледнел. Его лицо осунулось, постарело, и сходство с моим собственным стало, таким образом, еще более разительным. Мне показалось также, что я различил в глубине его глаз суровость, которая, вероятно, выражала и его суждения обо мне.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Я почувствовал, как мои челюсти сжались. Шесть месяцев назад он ни за что не позволил бы себе подобное замечание. Мне вдруг вспомнился молодой Ширак, отстранивший Шабан-Дельмаса, человека моего поколения и моей войны, завладевший руководством Союза в защиту Республики[14] и выставивший вон старых голлистов… Мой сын моложе меня на двадцать пять лет, но я не уверен даже, что он мог бы заниматься любовью так же, как я в моем возрасте. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы постичь всю скрытую глубину разочарования и озабоченности, коварно завладевших мной в столь короткое время.
— Дай мне еще несколько дней. И потом у тебя двадцать четыре процента акций и право подписи. Можешь отказаться.
— Полно тебе, ты меня все-таки лучше знаешь…
Он снял очки и уперся локтями в стол. Поколебался немного.
— Послушай, мой старенький папа, если хочешь угробить себя…
— Ты говоришь о Лоре?
— Вовсе нет. Это меня не касается. Я говорю о деле. О моей матери, обо мне, обо всех нас…
— Вам остается страховка моей жизни, подписанная совместно тремя компаниями. Это входит в договор, и Кляйндинсту придется соблюдать условия. После моей смерти получите четыреста миллионов.
— А чем нам жить до тех пор?
