– Чем могу служить?
– У вас мой сынок работает. Бородатый такой, как черт. Проходчик. Стамескин Федя…
– Фидель, – Бородин улыбнулся. – Знаю такого. Хороший шахтер. Он дня три назад был у меня. Заявление оставил насчет квартиры. Вы об этом?
– Да.
– Обещал ему. Парень женился, работает хорошо. Дадим квартиру. Только в конце лета. Раньше никак нельзя. Я же ему объяснял.
– А в конце лета, значит, дадите? – спросила женщина. Губы ее дрожали. Большие, потрескавшиеся, до красноты отмытые руки гладили край стола. – Не давайте вы ему ничего, – сказала она. – Никакой квартиры ему не давайте… У нас свой дом, слава богу, жить есть где. Места всем хватает…
Голос ее окреп. Слезы и злость перемешались в нем. Бородин смотрел на нее слегка оторопев. Именно «слегка», потому что, работая с людьми, привыкаешь к любым неожиданностям.
– Блажит Федька, – говорила Стамескина. – Поверьте мне, матери, товарищ начальник…
– Меня зовут Сергей Дмитриевич, – сказал Бородин.
– Не давайте вы ему ничего, Сергей Дмитрич. Как мать вас прошу. Людям жилья не хватает, а он со стариком поругался – и уже… из дому долой! Набаловала их советская власть. Молодых. Вот что я вам скажу. А чтобы родителей своих уважать, так этому не научила!
Бородин знал и Стамескина-старшего. Это был приземистый мрачноватый человек. В его повадках было что-то от солдата, но солдата старой, еще царской армии, какими изображают их в кино. Он работал в шахте лесодоставщиком и несколько раз приходил к Бородину и требовал ведомость, – ему все казалось, что он заработал больше, чем ему заплатили.
– Ладно, мамаша, – сказал Бородин. – Разберемся. Пришлем комиссию, поглядим, что за дом. Советская власть хоть и добрая, но не через край. Лишних квартир у нас пока нет. А там и сын с отцом, глядишь, помирятся.
Она ушла успокоенная, а он еще некоторое время думал о странной просьбе и о том, что в жизни есть много сложного и удивительного. Что привело сюда эту женщину? Любовь к мужу? Желание насолить непокорному сыну? Или водворить тишину в своем доме? Или все, вместе взятое?..
Окна рудоуправления выходили на фабричный двор. Было видно здание обогатительного цеха с высокой трубой. Фонтан посреди двора. Сейчас он был без воды, и внутри его, помещаясь с трудом, кружил на велосипеде балбес лет семнадцати, из фабричных.
Вечером того же дня в доме Стамескиных вспыхнула громкая ссора, о которой долго потом говорили в поселке. Одни осуждали отца, другие сына…
Есть зимние ссоры. Зимой окна и двери закрыты наглухо и даже щели в них заткнуты ватой. Зимние ссоры остаются между своими. И есть летние ссоры – при открытых дверях и распахнутых окнах. Они как грозы полыхают в тишине вечерней улицы, пугая робких и радуя любопытных, собирая зрителей и свидетелей.
Не сразу вспыхнула ссора между отцом и сыном. Был обычный будничный вечер. Мать и жена Тася, сидя на высоком крыльце, чистили шпильками вишни для варенья. Старший Стамескин читал газету. Читая, он усмехался чему-то, крутил головой или тянул: «Эх-хе-хе!», как бы желая выразить свое несогласие с прочитанным. Возможно, он ждал, что сын спросит отца: «Ты что, батя?» Но сын молчал. Молчал Стамескин-младший, молодой бородач, известный в поселке под именем Фидель. Молчал Федор Стамескин, шахтер, парень, выросший без отца…
В первый год войны проводила Мария Стамескина своего мужа на фронт. Осталась с годовалым сыном на руках. Все узнала – и немецкую нагайку, и голод, и стужу. Потом сама удивлялась, – как сберегла мальчишку. А все же сберегла. Вырастила, выучила. Мужа оплакала, пропавшего без вести. Об одном только горевала: не дожил Семен до победы, не порадовался на сыночка. А Семен с довоенной фотокарточки смотрел на нее молодецки, посмеивался. Над чем посмеивался? Над трудной жизнью ее? Над ее слезами?..
Мария пошла по призыву партии шахты восстанавливать. Работа тяжелая, не женская, но женщин брали. Война только что кончилась, мужчин поубивало. Вот женщин и брали на подземные работы. А Мария была рада этому: платили хорошо, по совести. И одеться и обуться можно как следует. А главное – питание. На питание она никогда не жалела. Хотела, чтобы сын здоровым рос, крепеньким. Чтобы хватило ему здоровья этого на всю жизнь. Одна только радость и была у нее в жизни, одна забота – сын. Сватались к ней двое, она отказала. Одному сразу, а другого долго мытарила. Боялась, не поладит он с сыном. Да и кто заменит родного отца?.. Поплакав, отказала и этому.
А сын рос, и, глядя, как растет он, как крепнут сыновние плечи и руки, как бугрятся мускулы под его гладкой, шелковистой, как у девушки, смуглой кожей, она благодарно поднимала глаза на фотокарточку, с которой, посмеиваясь, смотрел Семен. Над чем он посмеивался? Над ее радостью? Над ее благодарностью?.. Годы шли. Давно уже не работала Мария на шахте. Сын подрос, стал проходчиком. Мария устроилась сторожихой на фабрику.
Как-то весенним утром возвращалась она домой. Шла не спеша, знала, что сын на шахте и дома никто не ждет. Солнце апрельское светило мягко, ласково. В небе трепетал жаворонок, как чье-то сердце, переполненное счастьем. Мария шла и улыбалась, чувствуя на лице тепло солнечных лучей. Она улыбалась весне и своим мыслям.
Мысли были не о себе. О сыне. О тоненькой девушке, что впервые пришла с сыном в дом, и сразу там по-хозяйски огляделась, и стала называть ее «мамо»…
Шла Мария и думала о внуках. Открыла щеколду на калитке и вошла к себе во дворик. И тут увидела: сидит на ступеньках человек. Возле ступенек на земле – солдатский мешок заплечный и фанерный чемодан.
Остановилась Мария и шага шагнуть не может. За калитку схватилась, чтобы не упасть. А он смотрит и посмеивается. «Не ждала?» И – «А ты постарела, мать!..». И – «Виноват. Задержался у одной… Сама решай. Скажешь „уйди“ – уйду…».
Не прогнала Мария блудного мужа. Простила. Своими руками внесла в дом фанерный чемодан. О прошлом не распытывала. Соседям сказала: пришел из плена. Но разве от людей укроешься? В поселке говорили: «К Стамескиной муж из плена пришел. Из женского плена вырвался!..»
Жена простила, а сын не смог простить отца, бросившего их с матерью на произвол судьбы. Будь отец другим, может, и наладилась бы жизнь. Но с приходом отца что-то новое, нехорошее появилось в семье. О чем бы ни заходила речь, все сводилось к слову «деньги». Все отец мерил ими – труд, честь, геройство. Даже узнав про полет Гагарина в космос, сразу стал соображать, сколько Гагарину заплатили…
Может, так бы и кончился мирно этот летний вечер, если б не заговорили отец с сыном о работе. Сын похвастался: перебросили их скоростную бригаду на запад, на самый трудный участок. Теперь, мол, они всем докажут, что такое бригада Басюка. Конечно, условия тяжелые и денег приносить будут меньше, зато почетно. Теперь вся шахта на них надеется. Вытянут запад – и будет проектная мощность. Так Бородин сказал. «Давайте, сказал, ребята. Боритесь. Присвоим вам звание бригады коммунистического труда».
Отец слушал, жевал лиловыми губами, потом сказал:
– Околпачили вас, дурней зеленых, а вы «ура» кричите. Рады! А чему рады? Под землю шахтер за деньгами лазит. Шахтерские деньги большие, да глубоко лежат. Вот и лазим мы туда, за деньгами за этими. В большой деньге сколько народу погибло да покалечилось, а все лезем. А задаром одни дурни да кроты туда лезть будут…
– Вам, батько, только одно в жизни надо – деньги, – сказал Федор. – Скучная ваша жизнь. У крота жизнь и то веселее, чем ваша. Крот сам над собой хозяин, а над вами гроши хозяйствуют… Вам и солнца не надо. Вам бы рублевку новую в небе повесить, она б вам светила…
– Дурень ты и есть, – сказал отец. – Дурень зеленый. Таких работа любит… Конечно, это вас учат так. Вы про гроши и говорить стесняетесь. Как будто они у вас краденые…
– Да поймите вы, батя, – не одними деньгами жив человек. Да я за деньгами вашими не то что в шахту – в погреб не полезу. Главное – не деньги!
– Главное – костюм справить, – сказал батько.
Тут оно и случилось. Федор схватил бритву. Хлопнула дверца шифоньера. Он полосовал свой новый синий костюм бритвой сверху донизу, прямо там, в шкафу, не сняв с деревянных плечиков. Полосовал, как будто лютого ката, врага своего видел перед собой. Прибежали мать и жена. Стали плакать. Мать кричала: «Убийца, душегуб!» Прибежали соседи. Пытают, кого порезали. Уже слух прошел: Фидель молодую жену бритвой порезал. А Таська плачет, и руки у нее в вишне – на кровь похоже…
Угаров, начальник подземного участка, мимо проходил. Услыхал крики, свернул к дому Стамескиных. В хату вошел, огляделся.
– Ну, кто тут у вас кого порезал? Вроде все живы.
– Костюм Федя бритвой порезал, – сказал отец. А мать причитала, как по покойнику:
– И что же ты, сынок, сделал? Новый костюм, на май купил. Старыми деньгами две тысячи отдал и свадьбу в нем гулял…