– Что вы! Какая я артистка. – Люба помолчала. – Валерка мой, он действительно… Вы бы послушали, как он Есенина наизусть читает…
«Да, мне нравилась девушка в белом,
А теперь я люблю в голубом…»
Был очень темный вечер. Духота не прошла, напротив, с наступлением темноты как будто еще сгустилась.
– Гроза будет, – сказала Ольга. Она подумала о Тамаре, – вернулась она домой или еще нет.
– Я боюсь грозы, – созналась Люба. – Больно они тут страшные. Как пойдет сверкать, всю ночь не заснешь. То ли дело в городе.
– Скучно тебе здесь?
– «Скучно»! – Люба зло засмеялась. – Если бы только скучно! Здесь невыносимо! Понимаете? Невыносимо!
В ее голосе было такое отчаяние, что Ольга даже огорчилась.
– Что тебе здесь не нравится? – спросила она. – Новый гидрорудник, поселок строится. А вокруг какая красота!..
– Да всё, всё! И рудник ваш. Из-за него мы в эту дыру заехали. И поселок. Я прямо вам удивляюсь, как вы здесь жить можете. Думаете, я дикая! Я пробовала как все жить. В гости к соседям ходила. Придешь, они тебе сразу радиолу заводят. Гостеприимство здешнее!.. В старину самовар ставили, а теперь радиолу, пластинки. Сидишь, слушаешь эти пластинки, грызешь семечки, а самой удавиться хочется!.. И красоту эту вашу я ненавижу! Насмотрелась я на нее, спасибо. Валерка мой на шахту, а я по холмам лазаю, цветы собираю. Огромные такие снопы! И песни пою. Прямо как дурочка какая-то! Офелия!.. Остановишься, поглядишь вокруг, на кряж, на перелески эти, и подумаешь: «Так и пройдет вся молодость». И заплачешь – так себя жалко станет.
– Ну, молодость твоя еще не скоро пройдет, – засмеялась Ольга. – Вышла за горняка – терпи.
– Вот вы смеетесь, а мне иной раз кажется: брошу все и уеду.
– Это и со мной бывает, – сказала Ольга.
– С вами? – В голосе слышалось удивление.
– Однако я еще не сбежала. И ты не сбежишь. Если любишь своего Валерку.
– А ну его, – сказала Люба. – Надоел он мне вместе со своей шахтой.
Дома было тихо, темно. Маринка, привыкшая ложиться рано, уже спала. Тамары не было. За окном, в темноте, уже играли зарницы и слышался дальний рокот грома. Ольга поужинала в одиночестве, на кухне. Почитала книгу, прислушиваясь, – не раздадутся ли за окном шаги. Гром рухнул поблизости, и в квартире стало темно: на подстанции выключили свет. «Ну где ее носит?» – подумала она о Тамаре.
– Даже свет погас. Наверно, где-то перегорело.
– Это подстанция. Они выключают, когда гроза…
– Тогда тоже была гроза… Помнишь? В «Буденновском».
– Помню.
– Была война. Нас послали от школы в колхоз. На уборочную. Помнишь, ты забыл взять из дома ложку, и мы ели моей, по очереди.
– Я все помню.
– А потом был дождь и гроза. Мы возвращались с поля. Все побежали дальше, а мы спрятались… Что это было?
– Какой-то сарай.
– Да, сарай. Он был весь дырявый. Дождь лупил по нему изо всей силы, крыша протекала. Но мы нашли сухое место в углу. Там было сено… Сколько нам было тогда?
– Лет пятнадцать.
– Неужели пятнадцать? Совсем дети… Но была война, и мы рано повзрослели…
– Ты здорово перепугалась тогда… Почти как сейчас.
– Стах!..
– Что Стах? Я всегда слишком церемонился с тобой. И тогда. И теперь… Но тогда ты была девочка. Теперь ты женщина, а все боишься. Чего ты боишься?..
– Лучше бы это случилось тогда. В пятнадцать лет. Все же было бы проще.
– Чего ты боишься?..
– Не знаю. Всего. Вины перед мужем боюсь. Этого чувства виноватости, которое надо в себе носить… Я ему никогда не изменяла. Никогда.
– Добродетельная жена. Похвально…
– Да, добродетельная. Чего ты смеешься?..
На него напал смех. Давно он не смеялся так. Его просто валило от смеха. Было что-то надрывное в этом смехе среди ночи, в темной комнате, озаряемой вспышками молний. Он видел, что ей не по себе, но не мог совладать с собой. Такой смех у женщин кончается слезами. Но он, слава богу, не женщина. Ему просто смешно. Ей бы тоже стоило посмеяться. Или ей отказал юмор? Жаль. Это все, что нам осталось теперь.
Добродетельная жена! Она сидит в его комнате в этот поздний ночной час. Сидит на его кровати, разувшись и поджав под себя босые ноги, обтянув юбкой колени. Охраняет свою добродетель. Свое право смотреть мужу в глаза и говорить: «Я никогда не изменяла…»
Нет, ты изменила ему давно. Когда поняла, что любишь меня. Потому что верность хранят в сердце.
– Перестань смеяться, – говорит она строго. – Нехорошо смеяться, когда такая гроза…
– Бог услышит? – спрашивает он, все еще смеясь, и садится рядом. Обнимает ее за плечи. – И покарает нас, да?
Сквозь тонкое кружево блузки он чувствует, как теплы ее плечи, как покорны его рукам. Тогда, в «Буденновском», они были по-детски острые, теперь ее плечи круглы, а грудь утратила девственную упругость, стала мягкой и тяжелой. Грудь женщины, вскормившей ребенка. Для него это было все равно. Он жалел о своей опытности, о том, что невольно сравнивал ее с другими женщинами, которых знал. Ее растрепанные, пахнущие духами волосы щекотали ему лицо.
– Пусти… Ты обещал!..
Его пальцы стали злыми и, наверно, причиняли ей боль.
– Чего ты боишься?..
– Я боюсь, что перестану тебя любить… Или ты меня…
– Ерунда…
– И еще я боюсь себя. Боюсь, что не смогу без тебя жить.
– Будешь жить со мной… Что? Не хочешь?..
– Это невозможно, Стах.
– Почему?..
– Невозможно…
Она высвободилась из его рук, поправила смятую блузку. Сказала:
– Дождь пошел. Слышишь?..
Дождь шел уже давно, но только сейчас он хлынул в полную силу.
– Почему невозможно?
Он вглядывался в ее лицо. Уже давно не сверкало – громовержец перевел все свои спички. Зато дождь лил как из ведра. Его косые струи ударяли в стекла со звуком камешков.
Что-то успокоило его, охладило страсть. Может быть, дождь или голос, каким она сказала: «Это невозможно». И теперь он ждал, что она скажет, как будто не мог на свой вопрос ответить сам. Как будто сто раз не задавал его самому себе и не получал того же ответа.
– Зачем ты спрашиваешь? – сказала она. – Ты знаешь, как это не просто. Я замужем, и мы прожили вместе столько лет… Он хороший человек. Да, хороший… Когда мы с тобой встретились там, в Москве, и потом ты уехал, я места себе не находила. Все думала о тебе. И о нем. Я думала о нем – почему он такой хороший? Я хотела, чтобы он был хуже. Если бы он был хуже, я бы ушла от него…
– Значит, он недостаточно плох. Понятно. А я недостаточно хорош. Выходит, так, да? Ну что ж. Может, в последнем ты и права.
– Я знаю, что ты думаешь, – сказала она. – Если бы это было так, я бы не стоила твоей любви. Ты думаешь, что мне жаль Москвы, своей теплой квартиры, налаженного быта… Нет, Стах. Не это. Жаль работы? Да, жаль. Но что-то можно делать и здесь. Жаль Юрку? Но он еще мал. И он был бы со мной. Многие говорят, ребенку нужна семья. Для ребенка это трагедия. Чепуха! Для ребенка трагедия вырасти в семье фальшивой. В семье, где нет любви… Когда ты уехал и я поняла, что люблю тебя, я часто смотрела на Олега и жалела его и думала, что занимаю чье-то место. Потому что Олег достоин любви. Что ему нужна другая жена, женщина, для которой он был бы один-единственный, как ты для меня…
– Ну, это все теория, – сказал он. – Стендаль… Или что-то в этом роде. Пиши об этом в своей диссертации…
Он встал и, подойдя к окну, толкнул створки. Шелест дождя стал отчетливее. Пахнуло сырой свежестью. Воздух был горьковатый, как бы слегка припаленный отсверкавшей грозой. Он закурил, оставаясь стоять у окна.
– Знаешь, есть такие птички.
– Канарейки, – подсказала она.
– Не обязательно. Может быть, щеглы. Они привыкли к своей клетке и, если случайно окажутся на воле, влетают в панике в любое окно, – ищут свою клетку…
Он ждал, что она скажет, но она молчала.
«Наверно, она обиделась, – подумал он. – За то, что я не дослушал ее. Но я не мог больше слушать. Почему мы не вместе? Все ее доводы не стоят гроша. Их слишком много. Так бывает всегда, когда каждый в отдельности ничего не стоит.
Но что поделать! Поезжай в свою клетку. Моя чересчур ненадежна. Пуста, продута ветрами и заклеена газетами вместо занавесок… Но будь честна до конца и знай – никакая теория тебя не спасет. И не обижайся. Ведь я не обижаюсь на тебя, хотя мог бы обидеться… Зачем ты осталась у меня? Чтобы сидеть, обтянув юбкой колени и рассуждать о любви? Если бы я любил тебя меньше, я б настоял на своем. Но я люблю тебя. И если для тебя так лучше, пусть будет так…»
– Можешь назвать это клеткой, – сказала она. – У каждого человека есть свой уклад жизни. Его трудно переменить. Особенно женщине…
За окном светало. Уже смутно виднелись вдали, на одном из холмов, четыре дерева. Дождь перестал.
