И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».
– Надоела мне твоя новая техника вот как, – сказал Павлик, показывая на горло. – Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов – везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.
– Я никого не держу, – сказал Сергей. – А опыты мы будем ставить, пока не выведем людей из забоя. Пора вывести шахтера на солнечный свет. Все же мы живем в век автоматики, дистанционного управления. Хватит. Поработали под землей. Пора выбираться. И поэтому мы будем брать все, что нам предложат. Все, что облегчает труд шахтера, избавляет его от опасности, мы будем брать и испытывать. Это наш долг. Такой же, как давать уголь.
Сергей поднялся. Глаза у него были красны и болели, словно от песка, – он только что сдал дежурство Угарову.
– Я никого не держу, – повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.
– Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят, – сказал Забазлаев.
Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.
Почему-то он вспомнил эту фразу, придя домой и увидев Томку. Он мало видел ее. Днем он был занят, вечерами она убегала к Стаху. Сегодня Стах дежурил, и она была дома. Уже больше недели Томка гостила в Полыновке. Она загорела, но не выглядела отдохнувшей. Напротив, как-то осунулась и не казалась такой красивой, как в день своего приезда. Пожалуй, она даже подурнела. Была ли она счастлива? Если верить мудрости, гласящей, что от счастья женщины хорошеют, – нет, не была. Но почему же тогда так нестерпимо сияют ее глаза на похудевшем лице? Видно, разное бывает счастье. От одного человек расцветает, от другого – трудного, похожего на страдание – дурнеет.
Уже вечером, поужинав, они сидели в большой комнате, перед телевизором. Томка что-то шила, разложив на диване пеструю материю.
– Что это будет? – спросил он. – Сарафан?
– Сарафан, – сказала Томка. – Сарафан для слона. По заказу московского зоопарка.
– Тебе передали письмо? – спросил он. И тут же увидел распечатанный конверт. Оно попало к нему днем случайно, вместе со служебными, и он, боясь, что задержится поздно, велел отнести его домой. Это было письмо из Москвы, от ее мужа. Внизу конверта стояла четкая, размашистая подпись: «Авдаков». Глаза Томки потухли.
– Да, – сказала она. – Передали… Олег уезжает на объект. Он хочет меня повидать до отъезда.
Ее пальцы быстро работали иглой.
– Ты мне достанешь билет?
– Пожила бы, – сказал он. – Что-то скоро уезжаешь.
– Скоро? – Она подняла лицо от шитья, посмотрела мимо Сергея, куда-то в сторону окна, за которым густел летний вечер. – Мне кажется, прошло тысяча лет, – сказала она.
Ольга купала Маринку. Из ванной доносились писк и возня – Маринке в глаза попало мыло.
– Ты даже не видела нашего сына, – сказал Сергей.
– Ты тоже не видел моего, – сказала Томка. – Он пойдет в школу в этом году. Я ему форму купила, ранец. Все что полагается. Ты, наверно, думаешь, что я плохая мать?..
– С чего ты взяла? – удивился он.
– Я ему все купила, – продолжала она. – Всякие там счетные палочки, тетрадки, букварь. У нас школа рядом. Хорошая школа. Лучшая в районе. Парты чешские, белые… Он сможет сам ходить. Но в первый день я его поведу. Для торжественности. Купим букет и пойдем…
Она говорила словно сама с собой.
По телевизору передавали кинофильм. Завтра утром его повторят – для тех, кто работает сегодня в вечернюю смену. Это было традицией здесь, в Донбассе, но, как всякая забота, неизменно трогало сердце.
– Трудно дежурить по шахте? – спросила она вдруг. И он понял, что она все время думала про Стаха.
– Какое дежурство выпадет, – сказал он. – Самое трудное в нашем деле то, что приходится часто мыться. Спустился в шахту на полчаса – иди мойся. Бывает такое дежурство, что раза четыре помоешься за сутки.
– Подумаешь, трагедия, – сказала Ольга, входя в комнату. – Пожалуйся Маринке, она тебе посочувствует. Шахтерская дочь!..
Волосы ее были влажны, как будто она сама только что искупалась.
Вскоре появилась Маринка, в пижаме, прилипшей к мокрому телу.
– Мамка так меня терла, что весь загар отмылся, – пожаловалась она капризным тоном девочки, которая знает, что ею любуются.
Сергея клонило в сон. К тому же у него испортилось настроение, когда он вернулся мыслями к шахте. Это было не то слово – вернулся. Мысли о шахте никогда не покидали его. Сегодня, как никогда, он не хотел думать об этом. Хотел отвлечься. Но, разговаривая с Томкой и ловя обрывки диалога из кинофильма, прислушиваясь к возне в ванной комнате, и теперь, в полудреме, он продолжал думать о бумаге из треста и разговоре с Павликом. Обиделся ли он? Возможно. Хорошо, если так. Но кажется, он не обиделся. А я не сумел говорить с ним строже. Но сейчас не об этом надо думать. О том, что нам делать с планом. Выполнять его? Ставить этот бесславный плановый рекорд? Для чего? Чтобы потешить самолюбие Саввы Григорьевича? И доказать ему, что из нас можно вить веревки, потому что у молодых кости гнучие?..
В дверь позвонили. «Павлик, – подумал Сергей. – Пришел-таки». Он почти обрадовался. Ему хотелось доругаться. Но это был Саша Величкин. Он был не один – с Ларисой. Сергей подумал, что теперь и поспать не удастся, и поговорить о делах не дадут. Слишком много было в комнате женщин.
– Будем знакомы, – сказала Лариса, протягивая Томке руку. – Величкина… Шли мы, значит, с Сашей мимо и решили зайти, – сказала она, обращаясь уже к Ольге. – Что это у вас телевизор как тихо? Можно, я громче сделаю?
Слой пудры на ее лице и платье, которое она не надевала с Майских праздников, говорили о том, что Лариса зашла отнюдь не случайно.
– Вы как хотите, а я буду смотреть, – сказала она, усаживаясь перед телевизором так, чтобы можно было смотреть на Томку. – Что это вы шьете? – спросила она.
– Занавески.
– Симпатичные. Из Москвы привезли?
– Нет. Здесь купила.
– Симпатичные. Только рисунок какой-то чудной. Потому и не покупают его.
– В Москве б расхватали, – сказала Тамара. – Мужчины бы расхватали. Себе на рубашки.
– Я бы Саше не разрешила в такой ходить, – сказала Лариса. – Конечно, Москва город большой. Там каждый норовит поярче нарядиться, чтобы его в толпе увидели. А мы и так на виду живем. И так друг другу глаза мозолим.
Телевизор, пущенный на полную катушку, кричал как оглашенный. Там шла перестрелка, – фильм был из времен войны, и, словно пугаясь выстрелов, экран вздрагивал и корежился.
Сергей вышел в коридор, снял телефонную трубку.
– Дежурного дайте, – сказал он и услышал голос Стаха. – Ну, как дела? – спросил Сергей. – Сколько прошли? Это на востоке? А на западе? В шахте не был еще? Позвони мне, когда вернешься. Ничего, разбудишь. Меня интересует второй подэтаж… Пока все. У тебя вопросов нет?
Стах помолчал. Наверное, у него были вопросы. По крайней мере, один: что делает Томка? Но это не относилось к делу. И Стах сказал:
– Вопросов нет.
Сергей вспомнил, что Томка просила достать ей билет.
– Она шьет тебе занавески, – сказал Сергей. Положив трубку, он позвал Сашу Величкина в кухню.
Здесь было сравнительно тихо. Шипел, закипая, большой электрический чайник. На столе лежала гора вымытой посуды. Сергей взял полотенце и стал вытирать тарелки. Он делал это машинально, думая о своем. Саша, сидя на табурете, следил за его руками.
– Я сегодня был на западе, – сказал он. – Хорошо работают скоростники. Но рисково. На востоке пласт прочный был, они и разбаловались. Благодушествуют…
– Ты с ними беседовал?
– Говорил. И Рябинину велел следить. Да что толку? Забазлаев внушил им, что я их зря пугаю…
Саша сделал рукой жест, как будто хотел взъерошить волосы. Этот жест остался у него с тех пор, когда его голова была так же лохмата спереди, как на затылке. Теперь ерошить было нечего, и он смущенно опустил руку.
– А все же о нем будут жалеть, – сказал Саша. – Вот увидишь. Шахтеры его любили…
– Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? – спросил Сергей.
– Он сказал мне, что уходит. Что он разговаривал с тобой и ты не возражаешь. Нашел время смыться!.. Заварил эту кашу с рекордом, а сам тикать.
Только сейчас Сергей заметил, что начал вытирать тарелки уже по второму разу.
Вот оно что! Ты собрался бежать! Пока пахло премиями, ты был с нами. А как пахнуло выговорами, проработкой, завышенным планом, который спустили нам по твоей милости, – скорей в кусты. Ты считаешь, что мы поговорили. «Я никого не держу». Кажется, так я сказал тебе? Что ж, могу повторить еще раз. Я никого не держу. Ступай на все четыре. Но помни: кто бежит с поля боя, не получает ничего. Опять военные сравнения? Но что поделаешь, Савва Григорьевич! Я сын солдата, погибшего на войне. Мальчишкой я слышал гул чужих самолетов над своей головой и разрывы бомб. И для меня высшей мерой справедливости осталась эта война, ее суровые законы.
