Только сейчас Сергей заметил, что начал вытирать тарелки уже по второму разу.
Вот оно что! Ты собрался бежать! Пока пахло премиями, ты был с нами. А как пахнуло выговорами, проработкой, завышенным планом, который спустили нам по твоей милости, – скорей в кусты. Ты считаешь, что мы поговорили. «Я никого не держу». Кажется, так я сказал тебе? Что ж, могу повторить еще раз. Я никого не держу. Ступай на все четыре. Но помни: кто бежит с поля боя, не получает ничего. Опять военные сравнения? Но что поделаешь, Савва Григорьевич! Я сын солдата, погибшего на войне. Мальчишкой я слышал гул чужих самолетов над своей головой и разрывы бомб. И для меня высшей мерой справедливости осталась эта война, ее суровые законы.
Они вернулись в комнату. Ольга накрывала стол для чая. Лариса и Томка натянуто молчали. Телевизор работал с выключенным звуком. Там все продолжалась пальба, но взрывы и вспышки были бесшумными, как это иногда бывает во сне.
Значит, не сработались, думал Сергей о Павлике. Этого следовало ожидать. И все-таки грустно. Почему так грустно? Может быть, я действительно чудак? То, о чем я мечтаю, придет через двадцать лет. Но само оно не придет. Я хочу строить это своими руками. Здесь. В Полыновке. И для этого мне нужны друзья. Соратники. Не такие, как Павлик. Такие, как Стах, Майка… Я хочу строить это здесь. Я никогда не решусь сказать это вслух. Даже Ольге. Это моя тайна. И, наверно, не только моя. Тайна всех, кто боится громких фраз и предпочитает дело. У Павлика не было этой тайны. А без нее все, что делаешь, теряет смысл… Странно, что я боюсь высказать это вслух. То, о чем говорят с трибуны съезда и пишут в газетах…
Потом, ночью, ему снилась всякая чепуха – война, Павлик на голубой «Волге» и почему-то муж Томки, которого он никогда не видел в глаза. Возможно, поэтому он двигался и говорил беззвучно, как на экране немого телевизора, и вдруг очень громко и отчетливо сказал: «Я никого не держу».
Среди ночи раздался телефонный звонок. Сергей забыл перенести аппарат в комнату, где спал, и пришлось бежать в коридор.
Он ждал звонка, – Стах обещал позвонить, когда выйдет из шахты. Но почему-то звонок необычно встревожил его.
– Стах? – сказал он. И почти не удивился, услышав чей-то взволнованный голос. От волнения он не мог понять чей. Только рука сильней сжимала телефонную трубку. – Говорите яснее… Кого прихватило? Второй подэтаж? Проклятье!.. Горноспасателей вызвали? Медсестра на месте? Валя Цехновицер, говорю, где? Спустилась уже?.. Извещайте по списку номер один. Я сейчас буду…
Ему казалось, что он говорил тихо. Но в дверях комнат уже стояли две женские фигуры. Лунный свет, падавший на их лица, придавал им особенную, мертвенную бледность.
– Сережа, что с ним? – Томка была в халате, босиком. Стояла крепко сжав руки. – Скажи мне правду! Прошу тебя!.. Оля, спроси!..
Он молча, торопливо одевался.
– Что-нибудь страшное? Да? – голос Ольги дрожал. Их пугало его молчание. Они понимали, что молчание Сергея было милосердием, последней преградой между ними и страшной вестью.
Она знала, что он дежурит по шахте. Она знала о нем все, что можно знать о человеке, издали, мысленно следуя за ним. И она боялась этого вечера, когда ее гордости и самолюбию предстояло жестокое испытание.
Они не виделись уже восемь дней. Сегодня она могла увидеть его. Побыть с ним один на один. В десять он всегда дежурит в кабинете возле телефона. Кроме него в этот час там никого не бывает. В половине двенадцатого он спускается в шахту. У них будет полтора часа. О чем они будут говорить? Не все ли равно. Она увидит его рядом, близко от себя. Увидит его глаза, руки. Надо только поступиться гордостью. Но что такое гордость! Это не что иное, как желание остаться самим собой. И как бедна гордость в сравнении с тем счастьем, какое могут дать его глаза, руки…
Вчера дежурил Сергей. Она зашла к нему и села не к столу, а сбоку, где стояла длинная, разгороженная на восемь мест скамья, какие ставят в кинотеатрах. Здесь, в кабинете, скамья выглядела довольно нелепо и служила предметом для шуток. Сергей называл ее «скамьей подсудимых», – на ней часто усаживались те, кого он распекал. Впрочем, Мая Реутова предпочитала эту скамью в тех случаях, когда приходила ругаться с начальством.
– Опять нашего диспетчера премии лишили, – сказала она. – Человек работал, старался… Прямо хоть из своего кармана плати.
– Он старался, – сказал Сергей. – Два раза фабрику затопил. И вам это известно не хуже, чем мне. Людей надо учить. Ясно, товарищ Реутова?
Он говорил не повышая голоса, тем спокойным, разъясняющим тоном, каким говорят с детьми. Неопытному собеседнику такой тон мог показаться слишком миролюбивым и потому обнадеживающим. Но Мая знала, что, если Сергей говорит так внятно и раздельно, слегка нажимая на каждом слове, с ним бесполезно спорить.
– Людей надо учить, – повторил он. – Мы и так слишком щедры. Чихнул человек – ему премия. За счет государства. Одному поощрительная, другому – утешительная…
Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, спрятав руки в карманы брюк.
– Привыкайте к новым критериям, – сказал он. – То, что вчера было хорошо, сегодня только нормально, а завтра – просто плохо. У шахтеров учиться надо, вот что.
– Всю жизнь у шахтеров учимся, – обиделась Мая. – Поставь к нам углесосы, мы их тоже поломаем.
– Поломать-то вы поломаете, не сомневаюсь. А вот починить сумеете ли? Это вопрос.
– Любишь ты шахтеров, – сказала Мая. Она поднялась, чтобы уйти. Но не уходила. В общем, она понимала, что с премией ничего не получится. Просто это был ее долг – заступиться за своего. И еще хотелось повидать Сергея, Узнать, как они веселились вчера без нее. Она больше всего боялась, что Сергей будет с ней сочувственно ласков. Нет, он был таким, как всегда. И это по-своему утешило ее.
«Может быть, я и правда не нуждаюсь в сочувствии, – думала она теперь. – Ну, приехала. И уедет. И все будет по-прежнему».
– Ты чего не пришла вчера? – спросил Сергей.
– Так что-то. Закрутилась. Весело было?
– Как всегда.
– А кто был?
– Все те же. Павлик, Саша…
Она ждала, что он скажет «Стах». Но он не сказал. И она опять подумала, что он жалеет ее, и лицо ее вспыхнуло от возмущения и гордости.
В доме повешенного не говорят о веревке. Но здесь, слава богу, еще никто не повесился.
– Да, между прочим, – сказал Сергей. И она подумала: сейчас он скажет, что и Стах был тоже. – Давно ты была на гидроотвале? – сказал он. – Съезди посмотри. И Хабанец пусть посмотрит. Я туда заезжал вчера. Похоже, что мы теряем уголь.
– Хорошо, – сказала она.
Мая видела ее. Только раз. В автобусе. Мая возвращалась с фабрики. И сразу поняла, что это она. Не так по внешности или по одежде, как по говору. По тому, как она спросила кондуктора, сколько стоит билет до поселка. У нее был типичный московский говор, знакомый тем, кто когда-то жил в Москве.
Невидимые соперники кажутся неодолимыми. Мая обрадовалась, что Тамара оказалась такой «нестрашной». Она была даже слегка разочарована, так как ожидала увидеть женщину необычайную, прекрасную. Женщину, достойную стихов и песен…
Та, что вошла в автобус, была миловидна, моложава. Именно моложава, а не молода. У нее было грустное, чуть усталое лицо, с тонкими лучиками возле глаз, особенно заметными на загорелом лице. На ней была пестрая ситцевая юбка и белая кружевная блузка. Что-то беззащитно-юное было в линии ее подбородка и высокой смуглой шеи, оттененной белым кружевом.
Наверно, она тоже догадалась о чем-то, потому что стала смотреть на Маю. Сначала исподволь, потом все откровеннее. Они не обменялись ни словом. Просто смотрели друг на друга, молча, чуть с вызовом, как умеют смотреть только женщины…
Вечер был томителен и долог. И как все бесполезно прожитые вечера, казался еще прекрасней. Медленно гасла багровая полоса на западе. Тянуло откуда-то дымом, горелым кизяком. Над холмами, за балкой, зажглась первая голубая звезда. От всего – от темного силуэта холмов и голубой звезды над ними, от горьковатого запаха дыма – веяло небывалым покоем, какого давно не знало ее сердце. Может быть, потому, что этот летний вечер не принадлежал им, Тамаре и Стаху. Потому что они были разлучены и он дежурил сейчас и сидел один в своем кабинете с надписью «Дежурный по шахте».
Время близилось к десяти. Дважды Маина рука тянулась к телефонной трубке и отдергивалась, словно трубка была под током. «Что, если он ждет моего звонка, – думала она. – Ведь я всегда звонила ему прежде… Звонила, чтобы услышать его голос. Но теперь мне мало голоса. Я не видела его слишком долго. Я должна увидеть его лицо…»
Она собралась быстро. Так быстро, что сама удивилась. Ее пальцы словно только и ждали минуты, когда она начнет собираться. Она спешила, как спешат в театр, боясь, что опоздают к первому действию. Или на вокзал, с которого вот-вот отойдет поезд.
