Только на улице ею вновь овладело чувство покоя. В окнах уже горел свет. У Бородиных горланил телевизор и слышались голоса. Наверно, были гости.
«Сегодня я счастливее тебя, – подумала она. – Я его увижу. А ты будешь есть пирог с орехами и рассказывать про Стендаля…»
Стендаль родился в Гренобле, в провинциальном городишке на севере Франции. Но своей родиной он считал Милан, итальянский город, где жила его любовь. И умирая он просил начертать на могильном камне: «Здесь покоится Анри Бейль, миланец».
Это Стах рассказал Мае. Он читал Стендаля, словно письма от нее. В тот раз он сказал: «А знаешь, пожалуй, это правильно. Считать своей родиной не тот город, где ты родился, а тот, где впервые полюбил».
«Значит, моя родина здесь, – подумала она. – В этой степи».
Никогда она еще не любила так. Даже того, первого, с которым столкнула ее судьба.
Она миновала поселок и шла по темной дороге туда, где среди темной степи сияли огни гидроблока. Ярко освещенный шахтный двор был пуст. Тихо было и в небольшом вестибюле, где днем всегда толокся народ и звенели стаканы и ложки в буфете. Сейчас буфет был закрыт. Все лишнее исчезло. Все самое важное, ради чего горели эти огни, было глубоко под землей и в тиши кабинета, где сидел дежурный по шахте – человек, отвечающий за эту ночь.
Он обрадовался ей. И она ужаснулась его спокойной радости. Так радуются случайному спутнику в трудной дороге.
– Присаживайся, – сказал он. – Куда собралась?
Он разглядывал ее, словно не понимая, зачем она здесь.
– К тебе, – сказала она. – Что-то соскучилась. Дай-ка папироску… – Он протянул ей пачку, но сам курить не стал.
– Соскучилась, значит, – сказал он и слегка смутился.
Она, прищурясь и пуская дым, вглядывалась в его лицо.
Он как будто еще сильней загорел, был чисто выбрит.
Но была в его лице какая-то измученность, как после тяжелой болезни.
– Расскажи что-нибудь, – сказал он. Его тяготило молчание.
– А ты… Не соскучился?
Об этом не надо было спрашивать. Но, сделав первый шаг – придя сюда, она знала, что уже не сможет остановиться в своем унижении. Просить о том, чего нельзя выпросить, – о любви.
Их глаза встретились.
– Я мало думал о тебе все эти дни, – сказал он. Это было жестоко, но он не умел врать. Или не хотел. И все же он пожалел ее, потому что, помолчав, добавил: – Но ты пришла, и я обрадовался тебе. Значит, я все же немножко скучал…
– Ты очень счастлив? – спросила она, продолжая унижаться и страдая от этого.
Он долго молчал.
– Не знаю, подходит ли сюда слово «счастье», – сказал он. – Когда все время думаешь о том, что это кончится…
Он сказал это просто, как сказал бы товарищу, своему парню, с которым можно быть откровенным. Она и была для него таким товарищем. Своим парнем.
– Какой табак едкий, – сказала она.
Зазвонил телефон. Это был Сергей. Стах сообщил ему данные проходки.
Должно быть, он спросил, есть ли к нему вопросы, Стах ответил: «Вопросов нет». В конце разговора Сергей сказал что-то о Тамаре. Может быть, передал от нее привет. Мая поняла это по тому, каким нежным и синим сделался взгляд его серых глаз. Таких глаз она никогда не видела у него. «Подходит ли сюда слово счастье?»
Он взглянул на часы, – не пора ли уже идти в шахту.
– Расскажи что-нибудь, – сказал он опять.
Но вновь зазвонил телефон. На этот раз звонили из забоя. Это был Басюк, бригадир скоростников. Он жаловался на начальника вентиляции Рябинина. Стах напряженно вслушивался в глухой, отдаленный толщей земли голос Басюка. Должно быть, Басюк просил разрешения продолжать работу.
– Не могу, Витя, – сказал Стах. – Это его право – остановить забой, если есть нарушения по безопасности. Ты бы лучше поставил шесть лесин, чем тратить время на разговоры. Леса нет?.. Пошли двоих из бригады, пусть доставят… Ладно. Я скоро спущусь. Там разберемся…
Он поднялся.
– Идешь? – спросила Мая.
– Придется идти. Ребята злятся. Рябинин для них не авторитет.
– Вы в этом сами виноваты, – сказала Мая. – Для вас всех он мальчишка. Думаешь, шахтеры не видят?..
– Возможно, ты права, – сказал Стах. – А пока что надо идти, выручать его.
Его мысли были уже далеко, во втором подэтаже, откуда звонил Басюк.
«Сейчас он уйдет, – подумала Мая. – Десять шагов до двери, и мы расстанемся. Когда я увижу его? И зачем мне теперь его видеть?»
– Извини, – сказал он. – Я должен идти…
В его голосе была жалость к ней. Та самая жалость, которую она так боялась услышать от других. Но от него она согласна была принять и жалость. Разве не за этим пришла она к нему?
Самое трудное в любви – понять, что все кончено. Согласиться с этим.
В кабинет ворвался Рябинин. Он был в шахтерке, перемазанный углем, – видно, только что вышел из шахты. Он дышал тяжело, – не то после бега, не то от волнения. Он не удивился, увидев Маю. Верней, даже не заметил ее.
– Вы еще здесь, Станислав Тимофеич, – сказал он, переводя дыхание. – Я остановил забой во втором подэтаже. Кровля коржит, подхватить нужно. А у них, видишь ли, лесин лишних нет…
– Я все знаю, – сказал Стах. – Правильно сделал, что остановил…
– Нет, вы не все знаете! – крикнул Рябинин. – Они не за лесом пошли. Они с Забазлаевым по телефону связались. Он разрешил им продолжать работу…
Рябинин вытер щеку кулаком, размазав что-то мокрое – пот или слезы, и сделался еще чумазее.
Они стали звонить на второй подэтаж, но там никто не подходил.
– Бурят, – сказал Стах. – Бурят и ничего не слышат. Как глухари…
– Не переодевайся, – сказал он Рябинину. – Пойдем вместе.
Казалось, он забыл о Мае. Они с Рябининым уже шагали к душевой по пустому освещенному шахтному двору. Все небо было в звездах. Стах шагал своей легкой, пружинящей походкой. В дверях душевой он остановился. Оглянулся.
Она стояла в воротах, глядя ему вслед. Наверно, она показалась ему очень одинокой.
– Подожди дежурную машину, – сказал он. – Осталось десять минут. Чего тебе одной топать?..
Она не стала ждать машину. Между огнями гидроблока и огнями поселка лежала темная степная дорога. Мая шла, утопая ногами в теплой пыли, вдыхая запах полыни. Чем дальше от шахты, в темноту, тем ярче горели звезды. Их было множество, крупных и мелких, созвездия были пересыпаны ими и стали трудноразличимы. Звезды толпились в небе, налезали одна на другую, как золотые жуки в тесной банке. Казалось, прислушайся – и услышишь тихое жужжание.
Она шла по дороге. В ушах звучали его последние слова. Почему-то от этих заботливых слов было сейчас особенно больно.
…Ее разбудил телефон. Звонила Лариса Величкина. Она сказала, что в шахте что-то случилось. Всех вызывают. Саша уже убежал. Что-то с вторым подэтажом. Там как раз находились Рябинин, Угаров…
Мая не дослушала. Она не помнила, как оделась. Улицы, несмотря на ночной час, не спали. Горели многие окна. Хлопали двери. Раздавались встревоженные голоса. У плохих вестей длинные ноги. Уже весь поселок знал о случившемся. Возле шахты толпился народ. Говорили разное. Одни – что убито трое – Угаров, Рябинин и Басюк, другие – что все пятеро.
Люди стояли на шахтном дворе, у вспомогательного ствола, в тягостном ожидании. Было много женщин. Мая увидела мать Басюка, простоволосую, тихую. Шахтерские жены окружили ее плотным кольцом, как бы укрывая от горя. Здесь была жена Рябинина, почти девочка, странно нарядная, – наверно, надела первое, что подвернулось под руку. Она ходила от одной кучки людей к другой, испуганно всматриваясь в лица. Люди смолкали и расступались, пропуская ее, а она все ходила, словно искала плечо, к которому можно припасть. Здесь была Ольга Бородина. Люди теснились к ней, полагая, что жена начальника рудника должна знать больше, чем знают другие.
Мая увидела Тамару. Она стояла в толпе и, казалось, ничего не слышала и не видела, прислушиваясь к чему-то, что было в ней самой, и кутая плечи в Ольгин платок.
Все это промелькнуло перед глазами и врезалось в память, пока Мая пробивалась в толпе к душевой. Здесь дежурила Фрося. Мая знала ее немного, – брат Фроси работал на фабрике.
– Дай мне что-нибудь, – сказала Мая. – Чтобы не спадало. Я пойду в шахту.
– Не спустят вас, Мая Владимировна, – сказала Фрося, сморкаясь и вытирая распухший нос– Горе-то какое, Мая Владимировна…
Мая накрутила две пары портянок, чтобы не сваливались сапоги. Взяла из рук Фроси круглую шахтерскую каску.
Она делала все с такой ловкостью, как будто лазила в шахту каждый день. На самом деле она была в шахте только раз, еще тогда, весной. Стах водил ее, показывал, как работает гидромонитор.
Она не могла думать о нем. Она только спешила туда, к нему. Все равно, живой он или мертвый. Она должна быть сейчас там, с ним, в глубине земли. Разве ее удел стоять в шахтном дворе, в толпе этих женщин, и ждать, пока поднимут наверх его или то, что было им?.. Пусть жены ждут. Такая их горькая участь. У них особое братство. Пусть ждет та, что могла быть шахтерской женой и не стала. А я – свой парень. Правда, Стах?
