В политическом плане относительно Г. существует следующее предание: один раз Суслов к Брежневу приходит:
— Леонид Ильич! Я вчера футбол по телевизору смотрел — сплошное безобразие! Навешивают и навешивают! Немедленно это нужно запретить!
— А что такое?
— Да как что! У нас народец-то какой! Разрешишь навешивать — тут же захотят и подвешивать, а потом и развешивать, там и в торговой сети начнут обвешивать, ну, а уж это сами понимаете: начатки обогащения — мелкобуржуазная психология — тут и конец социалистическому лагерю!
Но Леонид Ильич, падкий до успехов советского спорта, письмо насчет нерекомендованности навешивания разослал, но до конца его не запретил. А ведь Суслов был прав: начали и развешивать, начали и подвешивать, закипело и обвешивание во всех торговых точках, расцвела и мелкобуржуазная психология буйным цветом, и не прошло и десяти лет, и нет ни социалистического лагеря, ни переходящего красного знамени, ни роста сознательности и убежденности…
Так вот: 3 января 1996, около полудня. 22 градуса мороза, невиданное дело!
Классик русской классической литературы: «Обломов» — «Обрыв» — «Обыкновенная история».
Ничего не читал.
«Обломова» было начал в прошлом году — нужно же когда-нибудь ознакомиться с классическими произведениями и прочитал даже страниц так 40, и даже как-то вроде бы и согласен бы признать, что хорошо, но потом всё-таки бросил: уж просто очень чудовищно многословно!
P.S.
Хопана!
Взял книгу, чтобы убедиться — оказалось, не 40!
Оказалось, я аж до 180-й страницы добрался!
Что есть еще одно подтверждения тезиса о чудовищности многословия: прочел чуть не двести страниц, а как будто всё на первых трех десятках топчешься.
Таково всё, что составитель сего готов сообщить о Гончарове И.А. и его сочинениях по состоянию на сегодня, 12 ноября 1995-го года, пол-третьего дня, воскресенье, Москва, зима: минус 10 градусов, не хухры-мухры.
Инженер.
Закончил индустриальный институт.
1987, осень: Лагманная. Гузель — посудомойка, Гофлин — повар.
Гузель и знакомит Гофлина с остальными персонажами данного сочинения.
А Гофлин знакомит с ними своих знакомцев В.Богомякова и А.Михайлова.
Так осуществляется смычка поколений.
1988-91: занимается разными частными бизнесами самого разнообразного толка: то по ночам делает какие-то прокладки для «Жигулей», арендовав для этого какой-то станок на каком-то заводе; то пытается тронуть нефтью; то отправляет вагон водки из Москвы в Тюмень; то перепродает какие-то компьютеры, то совместно со Струковым и с Д.Поповым во главе разъезжают по Северам с лекциями об экстрасенсорике, уфологии и прочей хуерге с демонстрацией чудес, тем зарабатывая на жизнь; и т. д.
Переходим к историям.
Сначала опишем, как он выглядит.
Сумрачный лик, со всегда выбритым, даже будучи в трехнедельном запое, лицом, с резкими морщинами с мохнатыми бровями в духе Брежнева, с манерой говорить отрывистыми решительными фразами.
Примерно можно вообразить себе Гофлина, если представить себе виденного по телевизору Игги Попа — но только в галстуке.
1991: покорение Северов
Антисемитизм:
— Ты эти еврейские штучки брось!
Смешней всего здесь то, что Гофлин сам еврей.
1992-93: по большей частью обитает в Москве, обычно вместе с Поповым Д.
Проживают они при этом в восьмикомнатной квартире на метро Бауманской, снятой Гофлиным следующим образом.
— Нужно уметь общаться с народом!
1994: баржа водки.
Человек из Санкт-Петербурга, наиболее известен в качестве руководителя ансамбля «Аквариум», каковым является с 1972-го года. В 1982-87 гг. тюменско-гребенщиковские связи имели весьма оживленный характер, вот некоторые истории об этом.
1.
Первые сведения о Г. доходят примерно в феврале 1983-го года. Струков А. (см), посетив в частных целях неподалеку от Тюмени лежащий город Свердловск, возвращается оттуда с сенсационной новостью: в Ленинграде есть «Зоопарк» и «Аквариум»!
Поясняю.
К тому времени мы уже были отъявленными любителями такого ответвления рок-музыки и культуры в целом, как «новая волна». Журнал «Ровесник», порой сообщавший новости этой музыки, читался как подрывная прокламация. Ибо там, в Англии — происходила Революция! Мир на глазах менялся и становился другим: и новым, и неожиданным, и дурацким. И — непредсказуемым.
Дело в следующем: это было единственное, что происходило.
Что было новым, неожиданным и удивляющим.
Ибо все остальное, что было вокруг, было так, как будто никаких восьмидесятых не было, а после семьдесят девятого наступил семьдесят десятый, затем семьдесят одиннадцатый, и так далее, и так далее: пять лет спустя это время будет обозвано эпохой застоя, и это верное наименование: так оно и было: скука, тоска, неподвижность, уныние, затхлость, дряхлость, и воздух выдышан весь, до последней молекулы.
Артурка Струков с осени 1982-го и был главным пропагандистом английской new wave. (И еще Шаповалов Ю. чуть попозже).
Проживая тогда в дэне, ночи напролет он крутил ручки коротковолнового радиоприемника, вылавливая в океане эфирного рева и хрипа редкие звуки этой идиотской и замечательной новой музыки, а наутро уже ходил с гитарой по домам, играя со страшной силой услышанное.
Этим он занимался с осени 1982-го года, и к весне 1983-го даже уже знал названия некоторых, самых запавших в душу, исполнителей этой музыки: это были «Стрэнглерз», и еще «Мэднесс», и еще «Б-52», и еще — и в самую первую, кстати, очередь — немецкая группа «Трио».
Артурка сочинял и песни собственного сочинения в указанном духе. Они были даже в еще более этом духе, нежели их английские оригиналы: еще более идиотски и голы; так, одна из песен Струкова того периода, и довольно длинная, минуты полторы, — вся исполнялась на одном аккорде, который передвигался взад вперед по гитарному грифу.
А кругом происходило — выше описано, что происходило кругом. Доходили до нас, конечно, записи всевозможных «Круизов», «Динамиков», «Карнавалов», не говоря уж о «Машине Времени» с «Воскресеньем». Ничего, кроме недоумения, они не вызывали: да что они там, в чулане живут? Радиоприемников у них, что ли, нету? В чулане они живут что ли, закупоренном наглухо, куда никаких сведений из внешнего мира не поступает, почему они и лабают вот уж сколько лет одно и то же, услышанное в ранней юности?
И выходило так, что мы одни в СССР и есть крутые, умные и новые: Артурка — музыкант, Немиров — поэт. (Такую фамилию «Бродский» в Тюмени впервые услышали в декабре 1987-го; о Пригове или Кривулине и слыхом, естественно, никто не слыхал до конца 1980-х, и все были уверены, что современная поэзия — это то, что печатают в журналах: босоногое детство среди просторов полей унылым хореем). Таково было состояние образа мыслей и чувствований в городе Тюмени к весне 1983-го года.
Тут вот Артурка и привозит сообщение: в Ленинграде есть «Зоопарк» и «Аквариум»!
Артурка рассказывает: он слышал в Свердловске пленку с записью, так это — то, самое, что нужно!
Вскоре обнаружилась и пленка: смесь зоопаркового «Блюза де Моску» и аквариумовской пластинки «Электричество»: действительно, именно то! Именно то, чего все время хотелось услышать, но только негде было: песни, которые резкие, которые также точные, и также сжатые, и жизненные, и притом — идиотские, и еще и впридачу — скандальные.
— Подай весть! — пристает у Воннегута один безумный персонаж к окружающим.
Так вот: это была именно Весть — то, что мы слышали из магнитофона.
Сладкая Н.!
В Сайгоне год назад!
Который раз пьем всю ночь!
Когда я знал тебя совсем другой!
Денег нет, зато есть —!
Тени в углах, вино на столе!
В этом городе есть еще кто-то живой!
Я слышу голоса, они поют для меня!
И это было к тому же действительно новой музыкой — современной, не пережевывающей английские изобретения пятнадцатилетней давности, а идущей прямо в ногу с тем, что именно сейчас делается там, в метрополиях рока, где лютует new wave.
Наконец, это была вызывающая музыка.
Трудно теперь сказать, что в ней было уж такого вызывающего, но тогда люди, любившие все респектабельное и высокохудожественное, от «Йес» и «Куин» до Окуджавы и «Машины Времени» — предыдущее поколение — ругались матом и плевались слюной, слыша это, и такая их реакция только придавала нам еще больше восторга: она отделяла нас — новых, дерзких и офигительных — от них, которые — теплый лимонад.
(Характерна, например, реакция А.Макаревича, побывавшего на концерте Майка, когда тот впервые посетил Москву в 1981-м году; тот самый концерт, который и был записан под названием «Блюз де Моску», и который есть, несомненно, лучшая из записей Майка:
