Мать поспешила к ним. Они говорили все сразу и очень громко. Когда она подошла, солдаты замолчали, отец обернулся к ней.
— Ты понимаешь, — крикнул он. — Хотят срубить сирень, вырыть яму и поставить в саду пулемет!
— У нас приказ есть, — сказал военный, у которого были такие же нашивки на рукаве и кепи, как у Бутийона.
— Мне на ваш приказ начхать! — кричал отец. — Ройте в другом месте, а к нам не суйтесь!
— Мне сказали рыть здесь, потому что тут перекресток; здесь и буду; скажут в другом месте…
Отец перебил его:
— А я сказал вам: ройте в другом месте. Не все ли равно где: на улице или чуть подальше.
— На улице нельзя, здесь сподручнее, земля мягкая.
Сержант повернулся к трем солдатам:
— Ну, чего стали, пошевеливайтесь!
Солдаты, прислонившие кирки и лопаты к каменному бордюру, не успели взять их в руки, как отец, упредив их, схватил кирку, поднял ее над головой и завопил:
— Только суньтесь, черт вас возьми!.. Что же это такое, теперь, выходит, надо свое добро от французских солдат защищать!
Мать подошла ближе.
— Гастон, — крикнула она, — ты с ума сошел!
Отец не сдвинулся с места, и тогда она повернулась к солдатам, отступившим на шаг:
— Ну, какой теперь в этом толк? — сказала она.
Сержант, казалось, смутился; это был юноша лет двадцати, высокий, худой, с узким лицом. Он посмотрел на солдат. Один из них, тоже худой, но пониже ростом, устало махнул рукой:
— Ну что ты хочешь, не драться же с ними? Что тут, что там, все одно!
Отец уже не потрясал киркой, но все же не выпускал ее из дрожащих рук. Мать заметила, что он очень бледен. Грудь его быстро-быстро вздымалась. Он громко дышал. Она открыла было рот, но тут прибежал Пиола. Он уже стоял у калитки, когда мадемуазель Марта тоже вышла из дому и перешла через улицу.
— Что тут такое? — спросил Пиола.
Все наперебой начали объяснять. Не дослушав до конца, Пиола сказал сержанту:
— Пулемет сюда? Да вы с ума сошли. Кого вы вашей трещоткой остановите? Самолеты и танки? Да из-за вас весь квартал с земли сотрут.
— Верно, — подтвердила мать.
— Верно, — подтвердила и мадемуазель Марта.
— Только всех нас зазря перебьют, — заметил отец.
— Врага не по выходе из города, а при въезде в него останавливают, — сказал Пиола. — Надо ваш пулемет на Безансонской дороге поставить.
— Там другие стоят, — объяснил сержант. — А здесь мы по ним с фланга бить будем.
Пиола засмеялся несколько деланным смехом, вслед за ним засмеялся отец и обе женщины. Госпожа Пиола, почти не выходившая из-за больных ног, открыла окно.
— Что случилось? Что случилось? — крикнула она.
— Ничего, — сказал муж, — иди ложись.
— Иди домой, — позвала она.
— Да, да, иду.
Она закрыла окно. Помолчав немного, Пиола снова начал:
— Надо было ставить пулемет не здесь, а в Страсбурге или на бельгийской границе. Здесь уже поздно.
— Чем больше их злить, тем больше они ожесточатся, — заметил отец.
Сержант как будто заколебался, потом повернулся к солдатам и выругался:
— Э… в конце концов черт с вами, остановят в Марселе. Мне эта война в печенку въелась. Куда ни придешь, всюду тебя трусом обзывают, а хочешь драться, так на тебя же орут.
— Надо было на Марне драться! — не унимался Пиола.
Солдаты уже забрали шанцевый инструмент и двинулись к машине. Сержант, шедший последним, круто повернулся. Его подбитые гвоздями башмаки с резким звуком чиркнули по бетону.
— Вы что, воевали в четырнадцатом году? — спросил он с злым видом. — Бьюсь об заклад, что так.
— Воевал.
— Так вот, на Марне саперы минировали мост, а ветераны той войны обезвредили мины. Ну, что вы на это скажете?
Пиола как будто смутился, но тут вступилась мадемуазель Марта:
— Что было на Марне, нам плевать, но мы не хотим, чтобы весь квартал разбомбили.
Мотор уже заработал. Сержант стоял у изгороди и направлял машину. Шофер приоткрыл дверцу и крикнул:
— Не беспокойтесь, фрицы все равно до ваших погребов доберутся, даже если и не разбомбят их. Только больше вина им достанется.
Пиола побежал домой. Грузовик дал задний ход. Когда Пиола прибежал обратно, сержант уже сидел рядом с водителем и машина вот-вот должна была тронуться.
— Нате, держите! — крикнул Пиола, принесший два литра красного вина. — По крайней мере хоть это им не достанется.
Он подал одну бутылку шоферу, другую солдатам, сидевшим, свесив ноги, в кузове; они, смеясь, поблагодарили.
Грузовик медленно тронулся.
— Знаете, может быть, вы спасли нам жизнь, — крикнул один из солдат, когда они уже немного отъехали. — Во всяком случае на какое-то время.
Другой солдат взмахнул бутылкой и, как горнист, протрубил в нее:
— Сейчас промочим горло! Промочим горло!
Шум мотора заглушил их смех. Мать видела, как они по очереди прикладывались к бутылке.
Грузовик задержался на углу, ожидая, когда сможет влиться в общий поток. Наконец шофер улучил удобный момент, и солдаты на прощание махнули своими кепи.
Мать уже не плакала. Ей уже не хотелось плакать. Как только соседи ушли, она вернулась на кухню. Отец пошел вместе с ней. Молча поднялись они по лестнице и сели за стол, как будто собрались есть. И так они просидели долго, только время от времени с немым вопросом глядели друг на друга, отвечали вздохом на вздох.
Отец заговорил первым.
— Не придумаю, что теперь будем делать, — снова сказал он.
— А что нам теперь делать!..
Наступило молчание. Шум, доносившийся с улицы, стал уже неотъемлемой частью этого молчания; как тиканье часов, как дробь капель, падающих из водосточной трубы, когда дождь зарядит надолго.
— Остается только ждать, — вздохнула мать.
Она посмотрела на мужа, лицо его показалось ей бесконечно усталым. Помолчав, она чуть слышно прибавила:
— Ждать, когда он вернется.
— Я все думаю, все думаю, правильно ли мы поступили, — сказал отец.
Последние слова застряли у него в горле. Он не подымал глаз, губы его дрожали, подбородок с ямочкой жалко морщился. Когда он снова заговорил, мать поняла, что он сдерживается, чтобы не заплакать. Он несколько раз сильно ударил ладонью по столу, должно быть, ему хотелось совладать со своим горем, заглушив его раздражением.
— Черт, — выругался он. — Никогда не знаешь, что лучше. Думаешь, невесть как умен. В наши годы воображаешь, будто ты опытней всех, а на самом деле ничего подобного: случится что-нибудь… что-нибудь неожиданное, и все.
Он остановился, левая рука сама потянулась к груди, совсем как во время еды, когда он придерживал этой рукой нагрудник фартука. Но сейчас это было не то, казалось, рука невольно нащупывает больную точку.
Мать боялась неверно истолковать его жест.
— Что с тобой? — спросила она. — Тебе нехорошо?
Отец посмотрел на нее. Лицо его стало суровее, глаза подозрительно блестели. Он усмехнулся.
— С чего ты взяла? — сказал он, вставая. — А тебе хорошо? Ты себя, правда, хорошо чувствуешь? Ну что ж, твое счастье.
Последние его слова она едва расслышала, он их произнес почти шепотом, опуская за собой штору.
— Гастон! — крикнула она ему вслед.
Она слушала, как он сходит с лестницы. Как шлепают по ступенькам парусиновые туфли, как звякает по чугунным перилам обручальное кольцо.
— Боже мой, боже мой, — вздохнула она. — Какая мука!
Она с трудом поднялась. До сих пор она не чувствовала усталости. Но теперь, просидев столько времени, она с большим усилием поднялась со стула. Болела не только грыжа, не только руки и ноги ныли от ревматизма, нет, ныло все тело, какое-то недомогание проникло в ее плоть и кровь, во все косточки, во все жилки, ощущалось при каждом движении. Мать страдальчески сморщилась, оперлась на стол, дошла до крыльца. Свесившись через перила, она увидела за деревьями силуэт медленно удалявшегося отца. Она спустилась в сад, дошла до средней дорожки и там остановилась.
Отец стоял уже у калитки. Он был такой щуплый, так весь сгорбился, казалось, его серая каскетка лежит прямо на узких плечах.
Когда он скрылся из виду, мать еще некоторое время не спускала глаз с калитки. Что-то притягивало ее туда, и все же она направилась в глубь сада. Около сарая она свернула налево по маленькой дорожке, которая шла вдоль школьной ограды и выходила прямо на бульвар.
Она постояла на тротуаре. Здесь машины шли не таким густым потоком, как на Солеварной улице, и все же не скорее, чем там, из-за пробки, которая все время образовывалась у заставы Монморо, где скрещиваются дороги. Между машинами и мотоциклами протискивались велосипедисты. У матери, когда она глядела на них, уже не щемило сердце. Внутри у нее все словно очерствело. Она чувствовала себя оторванной от этих людей и от их страданий, одинокой, живущей как бы в другом мире.
