Отчаяние не проявляется в форме слов, оно проявляется через жесты, а если не через жесты, то о нем свидетельствуют потухший взгляд примирившегося с судьбой человека. Мой шеф борется с отчаянием на равных. Он спрашивает меня, в котором часу Соня приходит за деньгами и сразу ли уходит, не замечал ли я, что ее кто-то сопровождает, а потом ждет, чтобы уйти так же вместе, торопится ли она. Шеф говорит, что если раньше он не обращал внимания на эти мелочи, то отныне и в дальнейшем будет это делать. Я отвечаю ему, что в ее поведении нет ничего такого, что могло бы меня шокировать.
– Она всегда приходит и уходит одна.
– Понятно, – говорит он, без конца крутя на пальце свой солитер. – В любом случае мне хотелось бы, чтобы ты за ней присматривал.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
В ту же самую субботу, когда кончаются продукты, я прошу у матери машину и выезжаю на шоссе. Воздух прозрачен, холодно. Крылья летящих птиц в такой атмосфере кажутся позолоченными. Строгие линии обрезанных деревьев, стоящих вдоль шоссе, и такие же строгие линии горной гряды вдалеке предстают передо мной во всех деталях. Сквозь автомобильные стекла доносятся звуки уличного движения, крики птиц и шумы микроскопической жизни атмосферы. Фасады Кастельяны в некоторых местах вспыхивают призрачным огнем солнечных зайчиков, передающихся от одного окна к другому. Меня удивляет, что каждый раз, когда я ищу дверь квартиры 121, я ее нахожу, и каждый раз, когда закрываю глаза, ко мне возвращается нечто вроде сна. Я открываю дверь, и шумы нормальной жизни прекращаются. Окно в спальне приоткрыто, и занавески, раскачиваясь, задевают кровать. Я его закрываю. Сон страшноватый и ясный. Я не снимаю свое немецкое пальто и ищу какую-нибудь выпивку в большом зале и на кухне. Обнаруживаю целый набор початых бутылок с разным количеством оставшегося напитка. Сажусь с бутылкой коньяка на диван, задираю ноги на столик, а затылком упираюсь в спинку дивана. Если бы я сейчас исчез, то никто не знал бы, что я сюда приходил. Возможно, Эду прятался здесь, пытаясь убежать от Великой памяти, и добился своего, оказавшись стертым и уничтоженным, ибо существует только один способ бегства.
Вскоре меня заставляет окаменеть от ужаса звук поворачиваемого в замке ключа, и я думаю, что настало время пробуждения. Но вместо пробуждения дверь открывается. В руке у меня бокал, а рука поднята как бы для того, чтобы с кем-то чокнуться, либо для того, чтобы приветствовать входящего. Голова повернута в сторону входа. Я превратился в статую, которая не может двигаться и которая видит, как входит Вей Пин. В первый момент она меня не замечает, делает еще несколько шагов и видит меня, вскрикивает и поворачивается в сторону двери, которую только что закрыла. На ней суконное пальто и шляпка, на плече лежит длинная коса.
– Проходи, – говорю я ей, – не бойся.
Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, настолько широко, насколько это может позволить себе китаянка. Это не совсем та Вей Пин, хотя и могла бы быть именно той, если бы не прошло столько времени с тех пор, когда я видел ее еще ребенком. Истинными остаются кожа, цвет лица, узкие глаза и свежие красные губы Вей Пин, хотя вся она какая-то другая.
Она потеряла дар речи. Боюсь, что немецкое пальто придает мне несколько агрессивный вид. Поэтому я осторожно ставлю бокал на столик, как кладут в кинофильмах пистолет, и оставляю его там. Она запахивает пальто на груди и делает шаг назад.
– Я друг Эдуардо, – говорю я ей.
Она ничего не отвечает, продолжая держать в руке ключ, такой же, как мой, – новый и блестящий.
– Я тебе ничего не сделаю, – повторяю я. – Я здесь нахожусь, потому что я друг Эдуардо и потому что у меня есть такой же ключ, как у тебя.
– Я думала, он есть только у меня, – говорит она на испанском языке, но не здешнем, а пришедшем из снов, имеющих для меня важное значение.
– У меня тоже есть. Ты меня по-настоящему напугала. Это ты открыла окно в спальне, оставила полотенце на полу в туалете и убрала графин, который стоял на столике в кухне?
– Не помню, кажется, я пользовалась полотенцем.
– Тебе не кажется, что кто-то еще приходит сюда?
– Теперь все возможно, – говорит она.
Чтобы завоевать ее доверие, я показываю ей свой ключ и говорю:
– Проходи, садись, не снимай пальто, здесь холодно. Хочешь коньяка?
К моему удивлению, она согласилась. Она не похожа на пьющую женщину, но ведь и моя мать не похожа на женщину, принимающую наркотики.
– Знаешь, у тебя такое лицо, что хочется назвать тебя Вей Пин.
Она отрицательно качает головой и допивает свой бокал. Я наливаю ей еще, она опять не возражает.
– Это самое лучшее для того, чтобы согреться, – говорю я ей. – Как тебя зовут? Меня зовут Фран.
Она смотрит на меня с таким же удивлением, как вначале.
– Фран?
– Что в этом плохого? – спрашиваю я.
– Эдуардо много рассказывает о тебе. Мне казалось, что он тебя выдумал.
– Почему? – спрашиваю я, испытывая беспокойство и смущение.
– По тому, что он о тебе говорит. Это не похоже на реального человека.
– Да что ты говоришь! У Эду богатое воображение.
– Было любопытно познакомиться с тобой, – говорит она, разглядывая меня с головы до ног.
В этот момент я начинаю сожалеть, что не надел одежду от Леви и О'Нила.
– Я, однако, ничего не знал о тебе, – говорю я ей. – Он никогда не упоминал твоего имени.
Она залпом допивает оставшийся коньяк и говорит:
– Он не хочет, чтобы кто-нибудь обо мне знал, хочет, чтобы никто не догадывался о моем существовании. Говорит, это опасно.
– Опасно? – «Так она чувствовала, что находится в опасности». – А кого ты боишься? Он тебе что-нибудь рассказывал?
Она пожимает плечами, покачивая бокалом, зажатым между колен. Под юбкой у нее черные шерстяные чулки.
– Скажи, сколько времени ты с ним не виделась?
– Один месяц. С тех пор я постоянно звоню сюда и прихожу почти каждый день в ожидании, что он появится или оставит мне какое-нибудь сообщение, но ничего нет. Однажды я увидела, что он вынул из холодильника испортившиеся продукты, и очень обрадовалась. Я подумала, что он куда-то ездил и не имел времени связаться со мной, но ничего нового так и не узнала. Он, должно быть, опять уехал. Возможно,*я его больше не интересую.
– Это я убрал испорченные продукты. Извини. Ты их всегда здесь видела?
Она утвердительно кивает головой.
– Это был наш дом. Когда мы бывали вместе, никто не мог нас видеть, беспокоить, прерывать наши отношения. Все, что мы знаем друг о друге, было рассказано здесь.
– Таким образом, ты понимаешь, что большая часть того, что он тебе говорил, может оказаться ложью. Так или нет?
– За исключением того, чему я верила. Ты, например, настоящий.
– Не знаю, что делать, – говорю я. – Все это выглядит очень странно. Он вручил мне ключ как раз перед тем, как исчезнуть.
– Что странного в том, что его невеста и его лучший друг имеют ключи от его квартиры? И что странного в том, что он отсутствует в течение месяца? Что странного во мне? И в этой квартире? Если размышлять в таком духе, то все может показаться странным. Откуда мы пришли? Куда идем? Почему делаем то, что делаем? Почему ты белый, а я – женщина Востока?
– Мне нравится, что ты женщина Востока. Мне так это нравится, что меня одолевают угрызения совести.
– Он хотел, чтобы я обставила квартиру по своему вкусу, и я начала привозить сюда кое-какие вещи. Я целыми днями думала над тем, что лучше подойдет. Наверное, нам надо подождать. Тем более сейчас, когда я вижу, что я не одна. Я ведь не одна, правда?
– Правда, – говорю я ей и добавляю фразу, услышанную из телефильма: – Мы в этом деле вместе.
– Меня зовут Ю, что означает «нефрит».
Я мою бокалы, вытираю их и ставлю на место, так же как и бутылку. Помогаю Ю надеть пальто, от которого пахнет чем-то сладким и сугубо личным.
– Послушай, – говорю я ей. – Что бы там ни случилось, мы должны хранить молчание об этой квартире. Он не хочет, чтобы о ней знали.
В подъезде мы прощаемся. Я останавливаю для нее такси и говорю, что через два дня снова приду сюда.
В середине следующей недели звонят из полиции. Впервые за всю нашу жизнь в доме на улице Рембрандта раздается звонок из полиции, что наводит на мысль о том, что ничто из того, что не произошло в прошлом, не должно случиться и в будущем. Отсюда следует, что ничто, что было в прошлом, не дает гарантии на будущее. Может быть, именно поэтому моя мать любит повторять: «Только этого нам не хватало».
Меня просят прийти в полицейский комиссариат вместе с родителями Эдуардо.
Погода улучшилась, и когда они заезжают за мной на своем «мерседесе», становится даже жарко. На Марине меховая шуба до самых щиколоток, что кажется не совсем уместным для жены ветеринара. Шуба ложится блестящими волнами на сиденье.
В зеркало заднего вида я вижу лицо Ветеринара, его выражение чрезвычайно серьезно. Такие лица были бы у нас у всех, если бы нам объявили, что через несколько часов нашу планету постигнет разрушительная катастрофа и что в живых никого не останется.
