Я прошу у матери машину. Она сейчас деловито вырезает объявления о продаже домов. До этого она выбрала мебель, а теперь ищет помещение, куда ее поставить. Она, кажется, счастлива.
– Есть очень удачные варианты, – говорит она.
– А наш дом тебе не нравится? – спрашиваю я ее.
– Он всегда будет нашим, мой милый. Я не собираюсь продавать его и вообще не хочу ничего с ним делать. Но что ты скажешь о настоящем шикарном доме? Деньги на это есть и еще кое на что. Все новое, совершенно новое, купленное мной.
– Ясно, – говорю я и выхожу в туман, пронизанный светом фар автомобилей, едущих по призрачному шоссе.
Видимость ничтожная. Такое впечатление, что все находится под серым покрывалом, точнее, в сером облаке, и все, что его пронизывает, становится влажным. Это облако окутывает и Мадрид, отчего верхние части самых высоких домов едва видны. Я еду по Кастельяне. Пересекаю площади и огибаю фонтаны. Словно во сне возвращаюсь в нечто ирреальное. Закрываю за собой дверь квартиры номер сто двадцать один и прохожу в большой зал. Из большого зала иду в спальню, а затем в туалет и на кухню. Происходит нечто странное. Создается впечатление, что здесь что-то изменилось с тех пор, как я заходил. Я внимательно оглядываю все, изучаю. Некоторые шторы задернуты, графина, стоявшего без воды на маленьком столике, нет. Нахожу его на кухне в раковине для мытья посуды. В туалете на полулежит полотенце. Поняв, что от этой квартиры есть ключ у кого-то еще, я начинаю сильно нервничать. А что, если это Эдуардо приходит сюда время от времени, чтобы посмотреть, как здесь обстоят дела, и снова уходит? Возможно, он живет в другом месте, и ему нет необходимости забирать с собой что-нибудь отсюда. Эта идея кажется мне странной, потому что тот, кто дает себе труд хранить костюмы в пластиковых мешках с молниями, не оставляет их просто так. Даже Эдуардо на это не способен. Не оставил бы он и нательное белье. Нет, сюда приходит не он. А если и приходит, то не хочет, чтобы об этом знали.
Я чувствую себя не в своей тарелке, когда думаю о том, что этот человек или эти люди, которые не утруждают себя тем, чтобы застелить постель или помыть посуду в раковине, а ограничиваются тем, что посещают квартиру и, возможно, принимают душ, могут сейчас вставить ключ в замок, войти и встретиться со мной. Часть писем вскрыта. Это выписки из банковских счетов, справки о финансовых учреждениях, реклама. Нет ни одного частного письма. Я оставляю все, как было. Мне совсем не хочется показать тем, кто сюда приходит, что я здесь был. Хотя тут же начинаю сомневаться, не сам ли я задвинул шторы, отнес графин на кухню и, не желая этого, бросил полотенце в туалете, потому что не всегда думаю о том, что делаю. По прошествии некоторого времени телесное «я» начинает думать само по себе. Минимальная часть мозга занята тем, что я привык делать, в то время как сознание уходит куда-то далеко, дальше, чем видит глаз и слышит ухо, и бесконечно далеко оттого, что делают руки. Я здесь для того, чтобы найти какой-нибудь след деятельности сознания Эдуардо. Сознание вне тела, думаю я, обыскивая карманы зимних костюмов, пальто и бесцеремонно открывая молнии пластиковых мешков, в которых хранятся костюмы летние. Возможно, когда я прекращу эти попытки, когда исчезнет надежда, и я перестану искать, а вселенная начнет функционировать со своим обычным спокойствием, вот тогда-то и появится луч света в самых разных своих проявлениях. Наступит момент истины, думаю я, глядя на лежащее в беспорядке постельное белье, на мебель, покрытую пылью, на распечатанные почтовые конверты, на книги, на газеты, валяющиеся на полу. Я закрываю за собой дверь на ключ и ухожу из лабиринта с дверьми кремового цвета.
Рядом по автостраде движется далекий от меня реальный мир.
Этот реальный мир возвращает меня в видеоклуб, к мечте о съемке короткометражного фильма. Я записываю возникающие мысли, которые мне кажутся хорошими. Если бы не этот злосчастный ключ, я мог бы забыть и про Эду, и про его квартиру. В последний день отпуска моя мать с глазами, блестящими от походов в туалет и возвращений оттуда, сообщает мне:
– Осталось совсем недолго, сынок.
Великая память никогда не отдыхает. Необходимо иметь это в виду. Достаточно одного кивка головой. Стоит слегка задуматься, как тебя несет по воле волн, и уже нельзя считать, что у тебя осталась хоть капля благоразумия. И мне кажется, что заведенный порядок моей жизни подчиняется благоразумию кого-то другого. Я захожу в «Аполлон». Поднимаюсь на эскалаторе. Кладу пленки и пью кофе в закусочной, находящейся рядом, присматривая одним глазом за своей лавкой. В утренние часы посетителей так мало, что я успеваю просмотреть по меньшей мере одну кассету, отрываясь от этого занятия из-за трех-четырех посещений, в основном любителей порнографии. Они являются по утрам, из чего я делаю вывод, что у них много свободного времени и, конечно же, их интеллект требует большого объема духовной пищи. Впрочем, они, согласно Эйлиену, постоянно удовлетворяют свой интеллект одним и тем же. Все мы склонны не выходить за рамки того, что знаем, дабы не впадать в авантюризм. Неужели воображение так пугливо? Если бы это было не так, то мы предпочли бы привычному что-нибудь новое.
Например, Соня. В восемь вечера она толкает стеклянную дверь, и ее высокие каблучки стучат в направлении прилавка, за которым я ожидаю своего шефа, приготовив заранее деньги. Как и в прошлый раз, я уступаю ей табуретку и спрашиваю, хочет ли она что-нибудь выпить. Она прикуривает сигарету и направляет на меня первое облако дыма. Говорит, что выпила бы апельсинового сока, но поскольку прохладительные напитки, в сущности, содержат столько же газа, сколько и пиво, предпочитает пиво. Я возвращаюсь с пивом, по банке в каждой руке, и любуюсь ее голубовато-зелеными глазами. Это самые красивые глаза, которые я когда-либо видел. Только те, которые я видел в первую нашу встречу, могут соперничать с ними по красоте. Я говорю, что рад ей и что она, надо полагать, пришла за деньгами. Она улыбается и отвечает, что, может быть, мне хочется удрать отсюда поскорее, после стольких часов работы.
– Я быстро, – добавляет она.
Я говорю, чтобы она не торопилась и пила свое пиво спокойно.
– Сейчас я не работаю, а нахожусь с тобой. Это другое дело, – говорю я ей.
Я так уверен, что трахну ее, что готов поклясться в этом на Библии.
– Холодно на улице? – спрашиваю я.
– Очень неприятная ночь. Пожалуй, выпью еще одну, – говорит она, протягивая мне пустую банку.
Я возвращаюсь, а она продолжает сидеть на табуретке, за прилавком, совершенно не похожая на девушку, созданную моим воображением. Она не похожа ни на Таню, ни на девушку, увиденную мной в мечтах в фильмотеке. Крашеные белокурые локоны ниспадают ей на черный свитер, а чистота ее взгляда, похожего на взгляд старинной куклы, пронзает мое сердце. Я ласково провожу рукой по ее локону, потом беру за руку и веду в подсобное помещение.
– Что ты думаешь об исчезновениях людей?
– О каких исчезновениях ты говоришь? – спрашивает она смущенно с таким выражением беспомощности, что я занялся бы с ней любовью, даже если бы она меня не возбуждала.
– Об исчезновениях людей, которые однажды ни с того ни с сего оказываются в могиле, и никто о них больше ничего не знает.
– Нам это не грозит, – говорит она. Кладет руку на мое плечо, опускает ее ниже на предплечье и всем телом прижимается ко мне.
Тогда я отстраняю ее и прошу:
– Сначала посмотри на меня.
– Да ты, оказывается, романтик. Ты об этом знал?
* * *
В рабочие дни я мог посещать квартиру Эдуардо только в полдень, без машины матери это было довольно неудобно. Я откладываю посещение на уик-энд и начинаю думать о Соне и о подсобном помещении. Мне все больше нравятся повторения. Думаю, что мой мозг воспринимает с удовольствием только такие моменты. В конце рабочего дня, когда я вижу, как она толкает стеклянную дверь и подходит ко мне, сидящему среди лент с видеозаписями, когда отопление и освещение «Аполлона» вот-вот взорвутся, а на улице запаркованные машины, деревья и земля, которая начинается сразу за асфальтом, покрываются невидимым черным льдом. Одно время меня занимала идея привести подсобное помещение в божеский вид, украсить его и поставить что-нибудь вроде дивана, который создал бы больший комфорт для удовлетворения нашей страсти, но в таком случае регулярность повторения прервалась бы, а наша страсть ослабла бы. Мы занимались этим либо стоя, либо на полу. Иногда она опиралась на стол, на котором я проводил каталогизацию лент. Мы никогда не раздевались полностью и никак не могли после этого полежать некоторое время растянувшись и поговорить. Когда мы кончаем, она целует меня в последний раз и уходит. Подобно черной наледи, ветру и свету, тепло Сониного тела приходит из какой-то части вселенной и обладает собственным временем существования, которое нельзя продлить, как бы ты этого ни хотел, отчего я и не пытаюсь этого делать. Оно приходит и уходит. А сколько вещей ко мне вообще не приходит. То, что меня достигло за все время моего существования, – это то, что я имею, – самая маленькая часть того, что есть. Если бы я думал об этом, то впал бы в отчаяние подобно Ветеринару, хотя, возможно, разница между мной и им, между Эдуардо и мной и даже между моей матерью и мной состоит в том, что та реальность, которой я располагаю, позволяет мне существовать, а то, чем располагают они, их не устраивает.
