Функциональное убранство большого зала многое говорит о его личности. Почти вся мебель светлая, за исключением абажуров некоторых ламп, окрашенных в теплые тона. На полу много газет, там же лежат несколько книг. На низком столике у диванов много писем и рекламных объявлений. На всем этом хорошо виден слой пыли толщиной в палец. Несколько секунд я раздумываю над тем, не помыть ли глиняные горшки, которые стоят в раковине, даже подумалось о том, чтобы сложить грязные рубашки и носовые платки в стиральную машину и стереть пыль с мебели. Но я сразу же отказываюсь от этого намерения. Пусть все остается как есть, никому это не нужно. Ведь речь идет о чьем-то месте, месте, в котором его нет. Квартира Эдуардо вне сознания Эдуардо. Его костюмы без его тела. Эти апартаменты, фактически покинутые несколько недель назад, подтверждают версию о том, что он не вернется.
Поэтому я ничего не вытираю, я даже не сажусь на диваны. Хотя, если собрать в пластиковую сумку яйца, молочную бутылку и сливы, я смогу выбросить все это в мусорный ящик. Я выхожу на улицу. Квартира исчезает в лабиринте лестниц, среди многочисленных кремовых, похожих друг на друга дверей. И это все, что сейчас остается от Эдуардо. Остается также прошлое, но истина состоит в том, что события схватываются взглядом таким коротким и слухом таким несовершенным, а голос настолько ограничен в своих возможностях, и перемены настолько мимолетны, что прошлое всегда представляется слегка расплывчатым.
Я бы с удовольствием рассказал матери о квартире Эдуардо, но я не могу на нее положиться. Мне кажется, она не способна хранить секреты. В порядке наведения мостов я закупаю кучу глянцевых журналов, ящик хорошего вина и рассчитываю на то, что она сама еще припрятала как бы в порядке самообслуживания. Я спрашиваю у нее, почему она не проводит время со своим суженым. На слове «суженый» я делаю особое ударение.
– Пока нет необходимости проводить с ним свободное время. Мы еще не обвенчались.
Предстоят спокойные часы с хорошим кино и хорошим вином. Было бы совсем хорошо, если бы я мог рассказать ей об Эдуардо. Почему только я один знаю о существовании этой квартиры в Мадриде? Я знаю, что не могу об этом рассказать, знаю, что должен держать язык за зубами. Пожалуйста, Эду, появись, мне это не нравится.
Вечером приходит Ветеринар. Он очень нервничает. Только что звонил в Мексику. Там, как и раньше, ничего не знают о его сыне. Теперь он хочет узнать, нет ли у меня каких-нибудь известий.
– Ты ничего не помнишь о его последнем посещении, что способно помочь?
Я отвечаю, что не помню ничего особенного.
– Попытайся вспомнить, сынок, попытайся вспомнить. Любая деталь важна.
– Я не понимаю, что могло случиться.
– Мне противен этот затянувшийся уик-энд, – говорит он, готовый вот-вот заплакать. – Ты знаешь, что такое отчаяние? – спрашивает он.
– Отчаяние, – повторяю я.
– Да, отчаяние, проклятое отчаяние. Нет ничего такого, что можно сравнить с отчаянием. Понимаешь? Ни любовь, ни ненависть. Пойми, это выстраданные слова, потому что с отчаянием ничто не сравнится. Что мне делать?
– Сожалею, – говорю я. – Нужно хранить спокойствие и надеяться. Фактически мы еще ничего не знаем.
– Надежда и отчаяние несовместимы. Но первая ведет ко второму. Я решил пропустить первый этап.
– Подумайте о своей жене.
– Да, я думаю о ней. Думаю о ней. Что с ней случится, когда мне станет все равно? Еще один шаг, и я уже больше не смогу думать о ней.
Я прощаюсь, произнося ясные, понятные слова и не пытаясь утешить его. Мне кажется, это самое лучшее, что я могу сделать.
Моя мать с тех пор, как убили хозяина химчистки в Соко-Минерве, сильно изменилась, растеряла всю свою жалостливость, с нетерпением хватается за телефонную трубку, ее разговоры в моем присутствии неприятно осторожны и загадочны. Она говорит только «да» и «нет», и так с тех пор постоянно, бросая на меня подозрительные взгляды. Возможно, речь идет о ее женихе или о том, кто поставляет ей наркотик. Когда она вешает трубку, я спрашиваю ее, почему она забросила занятия гимнастикой и что случилось с ее наставником. В глубине души я тоскую по невинной эпохе мистера Ноги, когда можно было быть уверенным в том, что ничего, кроме спорта и секса, нет.
Моя мать совершенно непредсказуема. Самые элементарные замечания могут ранить ее непостижимым образом и заставить обратить пугающе печальный взгляд не на кого-либо вообще, а именно на меня, – того, кто вырос, наблюдая за изменениями выражения ее лица. Самое худшее состоит в том, что она научилась отводить взгляд в сторону, но слишком поздно, когда ты уже заметил неизбежное, – то, что тебя этим взглядом послали ко всем чертям. Итак, я упомянул это насекомое. Теперь, когда я об этом думаю, то получается, что мы вообще никогда не говорили о мистере Ноги с тех пор, когда он постепенно, но безвозвратно ушел из наших жизней. Тогда же мать ушла из клуба «Джим-джаз» и вернулась в клинику дантиста.
Она складывает в стопку журналы, приводит в порядок столик, стоящий у диванов, и сосредоточенно смотрит на кристалл, который вновь полностью овладевает ее вниманием, что мне совсем не нравится. Она проводит руками по волосам, которые теперь подстригает до уровня шеи.
– Твой отец всегда говорил: «Самое важное – это возвращение», – и я этому верила. Когда человек повторяет много раз одно и то же, это становится похоже на правду. Ну так вот, самое важное ушло безвозвратно. Твоему отцу всегда нравилось философски рассуждать о жизни.
Моя мать постепенно входит в беспокоящее меня состояние душевного волнения. Я не замечаю момента, когда она встает и идет, чтобы принять дозу наркотика. Меня тревожит то, что у нее нет достаточных запасов на все время беседы. Я вздыхаю, когда она говорит:
– У меня свидание с одной знакомой в Мадриде. Я скоро вернусь.
В конце концов я начинаю гордиться своей матерью, потому что она знает, как получить то, что ей хочется, потому что знает, как отвести свой пугающе печальный взгляд. Я думаю, что в ее возрасте и при том, что она принимает по четыре-пять доз кокаина вдень, она не потеряет человеческий облик до семидесяти пяти или более того лет. Тогда в стране будет великое множество превосходных наркологических центров, а я к тому времени достигну зрелого возраста, и факт взросления будет так занимать меня, что я уже перестану обращать на мать внимание.
………………………………………………………………………………………………………………….
Во вторник мне звонит из Мексики Таня. Голос у нее более мягкий, чем раньше, более мелодичный и певучий, и вместо слова «теперь» она говорит «теперечко».
– Я много о тебе думала.
Я ей отвечаю лаконично – «слушаю». И мне кажется невероятным, что я за такое короткое время перестал о ней думать. Прошло всего несколько дней и недель, даже не месяцев.
– Я тоже вспоминала тебя, особенно сейчас. Ты хорошо знаешь Эдуардо, знаешь, что он представляет собой на самом деле.
Я не совсем с ней согласен, потому что никогда не считал, что тот Эдуардо, которого я знаю, настоящий. Возможно, теперь, не будучи близким другом человека, который всегда считал себя обязанным поддерживать свой имидж, он стал более непосредственным и честным, если такое вообще возможно для Эдуардо. Об этом я Тане ничего не говорю.
– Он до такой степени изменился? – спрашиваю я.
– Он слишком рискует. Рискует так, словно ему не дорога собственная жизнь. Много ездит на машине, много пьет и курит, много | принимает всякой дряни. Его тело превратилось в мешок, который он набивает всякой всячиной. Никогда не покоряется судьбе, никогда не бывает спокойным, никогда не удовлетворяется тем, что имеет. Он уже богат, знаешь? Через некоторое время будет таким же богатым, как мой муж.
– Что у него за работа?
– Он никогда не посвящал меня в свои дела. Так что я на самом деле не знаю. Бизнес. Берет деньги в одном месте и помещает их в другом. Ставит на ноги обанкротившиеся предприятия. Нанимает самолеты. Создает туристические агентства. Мой муж говорит, что Эдуардо гений, но выходит за пределы дозволенного и не знает, когда остановиться. Здесь у него дорогой дом в районе Колония-де-Иподромо, но он в нем давно не появлялся. И никто его не видел. Нет его и в списках пассажиров авиакомпаний. Он пропал.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Что-нибудь. Все что угодно. Ты когда-то обещал мне присмотреть за ним. Теперь этот момент настал. Ты обязательно встретишь его.
Не будет преувеличением сказать, что Таня делает из меня хранителя всех своих надежд. Если поддаться этому чувству, то я должен был бы тотчас помчаться куда глаза глядят, выкрикивая на ходу имя Эдуардо. Это тяжкий груз – быть доверенным лицом, на которого возлагают надежды, потому что при этом ты становишься еще и доверенным лицом, на которого возлагаются надежды напрасные. И меня страшит перспектива не оправдать надежд единственного человека, который считает меня непогрешимым.
