Ночью, при фиолетовом ночнике в дортуаре, я снова и снова переживаю умом и душой, чуть ли не мышцами, эту роковую судьбу, от оставления младенца с продырявленными и связанными лодыжками на горе Киферон до гулкой гибели слепца при обвале в Колоне: Антигона - моя сестра, не сам ли я Антигона? Я вижу своего отца с пустыми глазницами, брызжущими кровью: куда мне его отвезти, вцепившись руками в руль? Где же наша мать? Возможно, она мертва, ведь ее больше не слышно, аромат ее духов «Герлен» рассеялся, вытесненный запахом крови и слез. Через одно из больших открытых окон, в которое видно луну, я слышу, как сова - мудрость Афин - машет в черном воздухе вшивыми крыльями, перелетая с пихты на сосну.
К концу мая-месяца, на берегах Семены, личинки, перезимовавшие после кладки яиц в полете над водой, взлетают с поверхности. Ярко-красные поденки, без пищеварительных органов, порхают вокруг кустиков и внутри.
Мы спускаемся к реке, чтобы увидеть, как они живут и умирают; на земле под кустами многие уже не шевелятся, другие еще шевелятся сверху; мы следим глазами и сердцем за теми, что живут и летают, мы хотим остаться до самой ночи, дабы увидеть, как все больше их падает и умирает; святой отец говорит нам, - хотя мы и так знаем, - что жизнь у нас, смертных, сродни жизни поденок: мы рождены на небе, зачаты и выношены во чреве нашей земной матери и живем так недолго с точки зрения вечности: да, но у нас есть пищеварительные органы - мы хотя бы едим! Обусловлен ли наш аппетит столь деятельным мозгом, сердцем, плотью? Питанием наших противоречивых двойников, нашей невидимости?..
Пора домой: еще одна кучка, еще один рой!
Пора.
Возвращаясь по темнеющей дороге, позади или впереди святого отца, оборачиваясь к нему, мы оцениваем и сравниваем увиденное с историческим временем той или иной империи, нации: точно так же Господь отвергает неугодные народы.
Мы знаем, что происходим от обезьяны, наши святые отцы не возражают против этого; и с раннего детства я знаю, что наши предки с трудом встали на ноги; но здесь, где уверенность в том, что я существовал еще до вступления в земную жизнь, воодушевляет меня изо дня в день, ночь за ночью, поскольку я воспеваю ее в гимнах и мечтаю о ней после религиозного наставления - Деяния апостолов, Послания апостола Павла, чуть-чуть Откровения, - что есть Время? И что такое рождение? И что это за физическое действие - в постели?
В июне мы косим траву с хуторскими крестьянами, от перекрестка семенской и жуберской дорог до леса Эха срезаем косой отаву.
За год я вырос, но трава доходит мне до бедер: у старых учеников взрослые косы, а мы, младшие, сзади с серпами; мы движемся по оголенному лугу, где бегают покалеченные лесные мыши, извиваются обрубки ящериц и змей, рассеченных надвое, натрое; по срезанным цветам, большим и маленьким, по лютикам вокруг раскрытых родников, по большим макам, василькам, чертополоху, уже редким бледно-пурпурным куколям.
Пока мы ворошим сено, тень леса движется к нам, мы встречаемся с ней под вечер: теперь косы и серпы стучат по колючему кустарнику на опушке. Отложив орудия, мы бежим промеж деревьев в сетках лучей, кричим все громче и громче, чтобы эхо, доносящееся снизу, из глубины, звучало дольше. Мы шепчем как можно тише, так что эхо больше не улавливает наш голос; какой крик, множество объединенных криков, помешают ему откликнуться?
- ...Таласса! Таласса![241] (Чтобы превратить наше плато обратно в море? Мы находим там много ископаемых.)
- ...Убивайте всех, Бог узнает своих![242]
Ртами, забитыми дикой земляникой, мы шепотом, треть из нас ломающимися голосами, изрекаем французские, латинские, древнегреческие стихи, в надежде, что эхо принесет взамен новые.
Мы знаем письмо мадам де Севинье[243]: «Известно ли вам, что значит ворошить сено?», которое нас жутко смешит - и жутко возмущает своим равнодушием к казни восставших крестьян Витре[244].
Немного спустя мы устраиваем для отца Саланона конкурс на лучшее французское сочинение: его тема «Возвращение стада».
В теплое время года, из окна учебного зала я каждый день вижу коров, бредущих вдоль стены двора до загородки со статуей девы Марии, порой какая-нибудь чешет шею о верх стены и слегка приподнимает над ней голову, устремляя взор к нам, пока мы учимся или выполняем письменное задание.
Как описать быков, коров и телят, испражняющихся на ходу? Как это объяснить, истолковать? Что вблизи хлева скот с набитым травой животом расслабляется?
Это конец учебного года, трудности которого лишь укрепили мою волю: я описываю, что лучше всего могу делать к тому моменту, и мне все равно, что другие, включая самых близких, могут написать в это же время.
Ночью святой отец дежурит в алькове с окошком, выходящим в дортуар, где мы спим, и проверяет наши письменные работы: я полночи не смыкаю глаз, следя за ним, его тенью: сколько тетрадей он уже проверил? Добрался ли до моей? Правильно ли я написал «телка» вместо «маленькая корова»?.. На следующий день святой отец возвращает нам наши работы с оценками: я первый, но всего на два-три балла опережаю второго, Жана Ж., прилежного, набожного, сдержанного крестьянского сына с хутора близ Большого леса. Видя мое огорчение, святой отец поднимает обе работы в обеих руках и объясняет нам, что «реальность» - это еще не все, необходимо вложить «себя» и «свое» - личное есть всеобщее, - следует работать над колоритом, ритмом. «Осел, идущий в Китай, не вернется оттуда конем».
*
Первый день больших каникул, назавтра после выпускного, прощание со святыми отцами и товарищами, сердце выскакивает из груди: с чего начать? Велосипед? Музыка? Живопись? Сначала наесться, наконец-то до отвала: впредь никаких «порций»; несколько ломтей хлеба вместо одного, свежее мясо вместо консервов, картофель с молоком, маслом и сыром, мясная запеканка, молоко вместо «антезита»[245]; лишний кусок шоколада, лишний кусок айвового пата; горячий шоколад, сколько угодно мармелада, сколько угодно лапши в сухарях, - иллюзия, конечно, в большой-то семье; но прежде всего: хлеб, хлеб, хлеб!
Затем рисовать, снова взяться за рисунок и живопись - с фортепьяно покончено, слишком дорого, - и потому велосипед, с братом или кузенами; либо, наконец, наедине с матерью. Но как ей повсюду меня сопровождать, если и мои сестры приехали из сент-этьенского пансиона «Птицы», а мой старший брат - из сен-шамонского Общества Марии? Их тоже необходимо окружить лаской и осыпать поцелуями, соскрести с них пансионную накипь, расслабить их мышцы, речь; ведь мать нужна моему младшему брату и нашему пятимесячному братцу.
Но у нас с ней все же есть свои места: на ардешской дороге в Бюрдинь, с точки над железной дорогой, откуда виден наш городок в своей туманной яме, который я рисую с натуры тушью в китайском стиле, перед стелой двум молодым партизанам, расстрелянным здесь немцами летом 1944 года; на верхнелуарской дороге в Сен-Совёр-ан-Рю, небольшой отрог с очень старой и заброшенной фермой наверху, напоминающей матери ту пору ее жизни, о которой она обещает когда-нибудь рассказать... мы рисуем и пишем красками с возвышения в местечке под названием Ле-Ноаре.
Порой мы поднимаемся выше - или отец отвозит нас туда на машине, - по сен-совёрской дороге в Сен-Режи-дю-Куэн, в местечко под названием Ле-Куртино, перевал, где высится сосна, чей ствол и крона разбиты молнией надвое. Сок течет из разветвления на красную древесину.
Из Ле-Ноаре мы спускаемся вниз, мать несет свои принадлежности в правой руке, я свои в левой, прижимая голову к ее локтевому сгибу, а она растирает мне большим пальцем висок: если гуашь удалась, чего еще желать в этой жизни?
Но на въезде в деревню, за кожевенным заводом с затхлым смрадом гниющей плоти, за горной речкой с желтой водой, за огородами, по которым уже снова бегают кролики, - рабочий квартал, где стайки ребятишек в коротком рванье, более свободные, чем я, лапают друг друга, девчонки, мальчишки, в темноте и знойной мгле.
*
Праздник св. Иоанна в разгар лета: вечер дождливого дня мы проводим в кино, за просмотром «Христофора Колумба» в цвете; с этого сеанса я возвращаюсь с двумя мучительными образами: фигура Колумба, гения, первооткрывателя неизведанных просторов, что терпит неблагодарность от своих коммандитистов, и образ художника, осмеянного своей эпохой, но прославленного в будущем, на наших совместных занятиях живописью мать объясняет мне причины этого на примерах: Гоген, Ван Гог, Сезанн. Моя мать, равно любящая Шардена и Пикассо (репродукция «Жаклин»[246] еще того времени висит в комнате моих сестер), боготворит великих новаторов конца XIX века, - однако абстракционизм и атональная музыка ее отталкивают и даже вызывают страх за цивилизацию. Она полагает, что искусство может быть только жертвенным: гений исключает всякую семейную жизнь.
