Намекал еще Пахомов, что по правде фамилия у него совсем другая и что рода он не крестьянского.
Когда протрезвился, на коленях будто бы ползал, умолял, чтоб не сдали…
«Ежата» Валентина Зотова хоть и сопляки, но с особым нюхом, сразу «сделали стойку» на Пахомова…
«Ежатами» и в отряде, а потом и в деревнях стали называть тех энкавэдэшников, что привел Зотов в отряд. Про ихнего бывшего наркома Ежова уже и черви позабыли, а народец вот помнил, оказывается. И где? В Богом оставленном заболотье.
Молодые, сплошь идейные, гибель своего отряда переживали надсадно, в толк взять не могли, как сотня фрицев, на которых напоролись при переходе, вдруг без всякой команды рассыпалась веером по мелколесью, взяла в полуобхват две сотни хоть и не шибко обученных, но вооруженных и не трусливых и перещелкала своими автоматиками, длинноручными гранатами позакидала, да потом еще преследовала пару километров и добивала, добивала… А им, выжившим, и похвастаться нечем, потому что хоть и сопротивлялись, как могли, и фрицев падающих видели, а скольких положили, не понять, не до подсчета было. Всех своих командиров потеряли — то ж фактически преступление.
Слушая их рассказы, Кондрашов теперь уже без стыда вспоминал свой собственный бег по болотам, когда ни на раненых не оборачивались, ни на тех, кто в болотные ловушки проваливался… Упади он, командир, и на него не оглянулись бы.
— Будем учиться воевать, — говорил.
— А то нас не учили! — кипятилась молодежь. — И где учиться-то? Здесь? У баб под боком? От немецких обозников прячемся, старосту-предателя терпим…
Так и заклевали бы, но Зотов, тоже ведь пацан фактически, одергивал, аргументы всякие находил, потому, наверное, что смысл командирского авторитета понимал бывший районный комсомольский вожак, ненавистник попов и кулаков недораскулаченных. Красивый парень. Девки деревенские на плетнях зависали, когда улицей шел. Был слушок, что одну из них и он пригрел, пока зимовали, только политрук крепко держал конспирацию, не то что Кондрашов…
По должному согласованию с Кондрашовым сколотил Зотов из этих же энкавэдэшников группу разведчиков в составе шести человек и по весне, как по новой отряд в лес согнали, рассылал их в разные стороны, то есть куда глаза глядят, чтоб отыскали болотные проходы, каких и местные не знают, и по тем проходам чтоб во что бы то ни стало выйти на «большую землю» для разведывания немецкой диспозиции на предмет прорыва. То есть не совсем куда глаза глядят, а как бы к востоку. Упрямо на своем стоял политрук — к своим! В болотах не развернешься, соединение партизанское не сколотишь. И людей мало, и не шибко рвутся болотные мужики, кого призыв в свое время не достал, а кто до призывных мест добраться не успел. Так что в каком-то смысле рубил сук под собой политрук Зотов, когда горячился, что к концу лета нынешнего, а уж к зиме наверняка «расчихвостят» фашистов непременно, потому что знать надо, какая у нас армия и какая при армии техника сухопутная и воздушная.
Такую агитацию слушая, мужики, а в особенности бабы, резонно судили, дескать, чего гоношиться и на рожон переть, придут наши, кому по возрасту положено, все в строй и встанут, граница-то сэсээровская, она, чай, не за ближним болотом, на всех войны хватит.
В середине марта по предпоследнему зимнику, то есть еще на санях, прибыли немецкие обозники. И уже не два солдата на подводу, а целое отделение впридачу. В сентябре сорок первого за корову давали две марки, а все прочее, что забиралось, на бумажке записывалось, и главный обозник роспись ставил, дескать, после победы со всем крестьянством расчет будет. Даже какую-то печатку к подписи прихлопывал.
Нынче другой коленкор. Брали по своему списку и без списка брали, ни о каких марках и речи не было, обыск по всяким строениям устроили дотошный, за деревню выбегали, следы высматривали — не угнал ли в лес кто какую живность.
Угнали, понятное дело, да только и о следах позаботились. Опыт большой. Не при немцах освоенный. Потому обошлось. Не дай Бог, нашли б чего. Староста хоть и на особом счету у немцев, не гавкают на него, но сгоряча и его шлепнуть могли бы запросто.
Короче, почистили деревню, с чего и начался холодок промеж местных и партизан. Кто первый слово такое кинул — дармоеды! — но кто-то же сказал, а кто-то головой согласно кивнул, и вот уже доносят Кондрашову, что шуршит деревня против партизан, и не воюют, мол, и жрут-обжирают, и доколе мол…
Вместе с Зотовым собрание провели, ситуацию объясняли, что есть они резерв Красной Армии, что готовы и головы положить, как время придет, а придет оно скоро, не иначе как этим летом, что разведка ведется, чтоб людей зазря не положить, и сколько положили, пока сюда забрались — об том тоже говорили. Наконец, что особого приказа ждут от самого товарища Ворошилова, первого героя Красной Армии, а ему виднее, когда да куда двинуться партизанскому отряду имени товарища Щорса.
Народ бурчал. О чем бурчал, не понять, но не в пользу. И тогда Зотов на собрание, как и командир, придя в полной форме со всеми ремнями и при револьвере в кобуре, вперед вышел, к народу лицом к лицу, одернул гимнастерку, правую руку будто по привычке на кобуру и заговорил сперва тихо и ехидно, а потом громко и злобно:
— Вот что я вам скажу, дорогие колхознички колхоза имени товарища Калинина. Мы зиму не зря просидели, мы всю вашу округу прошуровали и картинку имеем такую, что вы тут годами обманывали советскую власть. И по скоту, и по налогам, какие законом положены, прямо скажу, припеваючи поживали, когда и на Украине люди с голоду мерли из-за происков врагов советской власти, и на Волге, и в других местах, где, как у вас тут, в болотах, не спрячешь ни скотину лишнюю, ни деляну с картошкой и со всяким овощем. Патефонами вон обзавелись чуть ли не через дом, это когда в городах сознательные рабочие, пролетариат то есть, такой жратвы, как у вас, и по праздникам не видывал.
Собрание проходило около бывшего бригадирского дома, что без палисадника, с высоким крыльцом, куда и вышли к народу по форме одетые Кондрашов с Зотовым. Немецкий староста Корнеев сидел на высоком чурбане чуть в стороне от народа, рожу свою предательскую на ладони оперев, смотрел куда-то меж людьми и командирами на крыльце. Мальчишки-полицаи с винтовками и фашистскими повязками на рукавах — истинно мальчишки, значками паучьими даже хвастались, не всерьез ведь — эти стояли в первом ряду с мужиками и бабами и детишками, которым тоже было интересно, потому что чуть сбоку и в то же время за спинами всех деревенских выстроилась вся та часть партизанского отряда, что зимовала в Тищевке, не меньше полусотни. Местных же тоже набралось прилично, человек шестьдесят или поболее даже. Правда, две трети — бабы и девки. Эти тоже все в первых рядах, а шеями все назад крутят то и дело, где их партизанчики один к одному и мордами даже виду не подают, что знакомы, мол, у кого с кем и было что, так то до первой команды, а теперь вот команда — факт, и знать никого не знаем!
А вот мужички местные, те как бы и не сговариваясь, но две кучки порозь друг от друга. Те, что посовестливее, война ж объявлена народная, те ближе к крыльцу и лицами смурнее. Другие, с десяток их, отдельной кучкой, оттуда и реплика ехидная: мол, когда б скот прятать не умели, чтоб бравые партизаны всю зиму жрали да кушали.
Зотов же врет, как по бумажке читает. Связь-де установлена с партизанскими отрядами, что мнение есть такое — вообще всю заболотную зону объявить партизанской территорией и восстановить здесь по новой советскую власть, а фашистам отрезать все подходы, старые гати разобрав и заминировав, а новые, тайные, сообща проложить. А все мужское население от шестнадцати будет мобилизовано и по хозяйству занято, как положено по закону военного времени.
Нездоровый шумок по толпе. Промеж баб да девок особенно.
И тут, рожи не подымая, выкинул клешню для слова староста Корнеев, и Кондрашов, как командир, в замешательстве — изменнику Родины слово давать? А политрук от такой наглости немецкого холуя даже растерялся, слегка и рукой по кобуре зашуршал машинально.
У немцев, говорил Корнеев, в тылах специальные инженерные части предусмотрены, они, коль нужда будет, не гати, дороги проложат, а деревни наши обе на вырубках да на сопках, сверху — что на ладошке, один самолетик за час испепелит…
— Ты что здесь панику разводишь, фашистская сволочь! — закричал, багровея беленьким личиком, политрук. — Да тебя еще по первому дню посредь деревни вздернуть надо было!
Корнеев только плечами пожал: дескать, вздернуть так вздернуть.
— А лесок, — продолжал и голосом не дрогнув, — куда, как понимаю, нынче перебираться готовитесь, он для крупного миномета и через болота досягаем…
— А ну, встать, гадина! — чуть ли не по-бабьи закричал Зотов и пистолет из кобуры вон.
