— Митя, Митя! Птичка, птичка! Пчелка, пчелка!
Прыгали все: и кормилицы, и не кормилицы, и праздные свидетели с улицы.
— Может, ему мое молоко понравится? — предлагала женщина по имени Аксинья, отысканная аж за железной дорогой, — у нее были собственные корова, коза и овца, и все дойные.
— Ну, давай!
Защипывали Мите нос, раздирали рот и лили ему молоко прямо в желудок через воронку. Блевал до посиненья, кровью!..
А Валерик возьми и сунь ему, пока никто не видел, падалицу — зеленый абрикос, в песке, в пыли… Съел! И стал есть.
Вот померла Дуся. Схоронили ее. Что делать? Валерика Костик взял, он уже и лопотал, и на горшок просился. А Мите только семь месяцев да еще и не ест. Что с ним делать? Сдать в интернат? Кто ему там крикнет: «Птичка! Птичка!» Дуся, сестра, молодая, ласковая, нежная, в могиле, и все можно?! Так неужели она Дусино дите в интернат сдаст?! Иди своего в интернат сдай!
— Мамка, Тузик тяпнул! Мамка, Валерик в бочке притопил! Мамка, задачка не решается!
Мамка… За «мамку»… Что не сделаешь за «мамку»?..
Валерик, тот тетей называл. «Тетя, можно печенья?» Спокойный, красивый, уважительный. Митя — рыжий, лопоухий, в Костика, глаза белые, бешеные. Сколько она с ним натерпелась. Всю душу ей изгрыз. С дерева падал. Со школы падал. В колодец упал! Насадил себя на штырь — висел, проткнутый, на руке. В городском саду сунул голову в ограду между прутьями, пожарные его оттуда сварочным аппаратом выжигали. Велосипедный руль вошел ему в рот через щеку. Скажи, чья кровь в нем текла? Дуся — как солнце, как хлебушко с маслом, Костик — мешок с травой. Митя — смола кипящая! Играл в пуговицы. Какие пуговицы? А что, у тебя нет пуговиц? Две лежат, а третью между ними, в эти воротца, и проводишь щелчком. Не попал — все три проиграл. Так Митя все пуговицы в доме отпорол и проиграл. А через неделю притащил домой шесть наволочек с пуговицами — отыгрался…
А как дрался. Двадцать восемь пацанов в классе учились — и двадцать семь ходили с фингалами. А двадцать восьмой спрятался в настенный шкаф за политическую карту мира.
Отогнул пожарную лестницу со второго по четвертый этаж. Он бы ее всю отогнул, да позвали взрывать образцы пороха в кабинет начальной военной подготовки. Без бровей остался, глаза красные, как вишни, неделю лежал с чайными тампонами.
Стащил из буфета десять ячеек с яйцами, взобрался на чердак и учинил яичный ливень прямо над парадной дверью школы. А во двор как раз входили директор Филипп Васильевич и завуч Наталья Петровна. Филипп Васильевич ладно, а Наталья Петровна — та сразу милицию вызывает.
Прогулял все уроки музыки с первого по седьмой класс: не терпел ноту си. Как кто — нибудь затянет ноту си, бил наповал. Затащил в кабинет домоводства все велосипеды с улицы Первомайской. Залез на часовню на площади Победы и открутил минутную стрелку. На Первое мая прямо со стадиона украл голубей мира — всю корзину. Там кричат — запускай, а запускать некого, Митя всю корзину сдал в шашлычную на центральном рынке. Пас гуся Мишу на газоне на площади Ленина — сторожил с прутиком в руке.
Приехала делегация немецких коммунистов во главе с Дином Ридом. Дин Рид спел песню: «Да! Да! Да! Йа! Йа! Йа!» А ему в это время в кабинете директора стол накрыли: стакан какао, мороженое в вазочке и коржик, посыпанный сахарной пудрой. А Митя в форточку залез и все сожрал, опозорил всех перед немецкими коммунистами.
Четырнадцать раз его исключали из школы. Все сходило. Даже когда поджег Комсомольское озеро. То самое, что построил Брежнев. Ладно, строй. Только зачем кладбище топить? Открыл вот такую трубу и пустил воду. А там и Дуся, и мама, и народу — у!.. Сказал бы: народ, берите лопаты, берите тачки и бегите выкапывайте своих покойников. Нет, не сказал. Один Максим знал, сосед. Как гидра, пришел: дайте тележку, мне не на чем уголь перетаскивать. И всех выкопал: Киру, сестер, дядьев, даже дядьев. И в сухое место перезахоронил. Никому не сказал. Плохой человек Максим, помер на той неделе, Бог с ним. Плохой человек Брежнев…
А Митя сел в лодку, разлил керосину там — сям и спичечку поднес:
— Мамке моей там, под водой, Дусе, зябко лежать!
И это сошло.
А Рая из ПТУ № 7 не сошла.
Пришел милиционер и показал конверт, а в нем пучок волос. Волосы как волосы — прямые, красные. И сказал: попытка изнасилования. Хороший милиционер, даже дал Мите чай допить, не торопил, дожидался.
Как? Что? Маруся на другой день отыскала и эту ПТУ, и эту Раю. Она нагнула голову и показала маленькую воспаленную плешинку на макушке. Вижу: плешинка. Ну так ты целая или не целая? А не имеет значения. Вот плешинка, а вот волосы в конверте, а вот мои пятнадцать лет. Пятнадцать лет?! Толстомясая! Дебелая! С сальными бесстыжими глазами. Задница в юбке вертухается через край. Колени на людях ворохаются. Зачем ты ворохаешь коленями? Ну и пусть ему восемнадцать. Он перед тобой дурак. Он даже на танцы ни разу не ходил. Девок он просто ну не видел. В беседке? А как он попал к тебе в беседку? Ах, так это ты привела? Значит, просто за пучок волос пять лет?! Они у тебя завтра на место вырастут! Целая же. Он дурак, у него просто сила в клещах бешеная, дубовый стул за ножку поднимает. Что для него твой пучок — паутинка! А зачем у тебя задница наружу? Это что, юбка?! Стой. Ладно. По — другому. По — хорошему. Никак? Никак! Никак…
Маруся очнулась: полседьмого. Задвинула сковородку с картошкой под стол, туда, где всю дорогу мокло и было прохладненько, собралась и пошла на работу. Сегодня ее дежурство. А завтра, ох, санписстанция. Какое горе…
У калитки посмотрела на яблоню, одетую в жалкую мокрую листву: холодная дрожь ветвей передалась ей.
Прошла пустырь — одни лопухи, высокие, как кусты сирени. В сторонке один — единственный приблудный подсолнух, высокий — превысокий. Маруся подошла: шапчонка махонькая, как оладушка. Ковырнула семечко, а оно белесое, молочное.
Под ногами месилось глиняное тесто. Пока дошла до остановки, набрала по пуду глины на каждую галошу.
Старик на подводе вез в центр большой бак с пирожками, алюминиевый столик и буфетчицу, красную, сердитую. Лошадь остановилась у светофора и, пока стояла, спала, потом тронулась. Маруся пошла рядом с ней, шаг в шаг. А у вокзала села в троллейбус и поехала в центр.
Справа «Мясо. Колбасы», слева «Рыба», еще левее — «Молоко»…
Вода так и рычала с крыши. Какая — то толстая трава, росшая прямо из асфальта, брызнула на стену и добралась до седьмого этажа.
Маруся пошла в арку. В арке большая лужа от стены до стены, белесая жижа наполняла ее. Во дворе никого. Стояли деревья. Вроде деревья, с ветками, с листьями, а гнилые: режь их ножом, протыкай пальцем — мякоть, как шоколадное масло. Ступеньки подъездов заросли мхом и лишайником. На подоконниках растет камыш. Скажите, вы люди ученые, разве камыш растет на подоконнике?
Только дуб, большой, старый, стоял, живой, твердый, посреди двора. Оградили его железными колышками с цепями, цепи покрасили и повесили табличку с указанием возраста. И обязали красить цепи и колышки и отдирать выскакивающие на нем многоэтажные деревянные грибы. Два года тому жильцы установили дежурство и по очереди поливали его корни крутым кипятком.
Но что ему сделается? Уже в марте его крона опушивалась листками и все густела и густела, и до самой зимы ни один лучик не просачивался через нее во двор. В этой кроне застрял и умер ураган. А корни выныривали, где хотели. На первых этажах поднимали половицы, а в Марусиной бендежке вросли в стену и там, где у нее была прибита полочка, выкинули бахрому с отростками.
Но трогать не смей: под этим дубом отдыхали Александр Македонский и маршал Тимошенко!..
И никто слова не скажи. Хоть ты кто. Министр, директор магазина, хоть кто. Не смей брать в руки пилу. Вот Тамара. Такая артистка! Полгода дома не жила — ездила на гастроли. В Испанию ездила! В меховом магазине ей дали напрокат шубу. Все ходили смеяться над этой шубой — такая дорогая: одиннадцать тысяч! Новыми! На Старой Почте каменный дом в два этажа столько стоит. У Тамары, конечно, польт много — и зеленое, и красное, и другие, а шубы нету. Но не насовсем, на время, и держи строго в нафталине. Тамара одних вееров привезла тридцать семь коробок. Ее закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, настоящие у нее бедра или так, подушечки привязанные висят. А один испанский цыган, богатый, как китаец, встал перед ней на колени, взял ее ногу, обутую в сапог, и поставил себе на плешивую башку…
Но даже Тамара ничего не может сделать. Валялась в ногах перед всем Советом Министров: срубите дуб! У меня от сырости в горле плохой звук получается. А они ей: дуб не смей упоминать!..
Маруся обошла сальные селедочные лужи и наткнулась на два стоящих посреди двора грузовика. Остановилась, принюхалась: сельдь океаническая, высший сорт, иваси по три двадцать и еще что — то холодного копчения — сейчас — сейчас — мойва! От второго грузовика запахи не подразумевались, просто воняло мокрым брезентом.
