Никиша с печальным вздохом оборачивался: “Не ругайся на мине,
Джонушка! Вон ты каков морячок… Мине хотелося жить, я от смерти схоронилси. Люди, кто похитрей, в тылах служили, на складах – они видели счастливую небу и настоящую жизню, хорошие награды получили…
А я – нищая душа, мине ничаво, акромя жизни, не хотца…”
Лет двадцать назад, в марте, когда солнце начало снег притапливать, приехал в деревню желтый милицейский “уазик”, называемый в народе
“козлом”. Вышел маленький милиционерик с папкой под мышкой, зашел в хату под соломенной крышей, почти не пригибаясь в дверях, и что-то сказал Грепе, указывая пальцем то на погреб, то на какую-то бумагу.
Затем прошел к погребу, поднял покоробившуюся заплесневелую крышку: вылазь, дед!
Никиша послушно карабкался вверх по осклизлой деревянной лесенке.
Милиционер хотел помочь ему поскорее выбраться наверх, дернул за воротник тулупа и оторвал его – нитки, некогда прочные, сгнили в погребной сырости. Вывел наружу. Дезертир шел и спотыкался – яркое весеннее солнце ослепило его. Милиционер с какой-то озорной и в то же время виноватой улыбкой провел дезертира по улице, чтобы все видели, каков он есть на самом деле. Придерживал его за рукав провонявшего тулупа, чтобы тот не упал в колею, по которой мчался мутный бурливый ручей. Старик настолько ослаб, что готов был лечь в грязный дотаивающий сугроб. Видя такое дело, милиционер вернул
Никишу в дом, посадил на лавку и сказал: живи здесь, никто тебя не тронет и никому ты больше не нужен!
Кто-то из деревенских отдал старику детское пальто в розовую клетку с искусственным воротником. Никиша отходил в нем до лета, пока не достал себе настоящую военную шинель, брюки-галифе и сапоги приобрел за бутылку самогона.
Погреб остался прежним, в него даже заглядывать страшно: в темноте белеют доски, накрытые остатками сгнившего тряпья, в углу бочка из-под капусты, кучка картошки с фиолетовыми ростками.
Никиша интересуется новостями. Провода радио в деревне порвались, телевизора в доме нет. Старик ходит в колхозную мастерскую, где трактористы чинят инвентарь, спрашивает механизатора по прозвищу
Профессор (так его прозвали за то, что он читает газеты и книжки): скажи, Профессор, где Чечня и что там творится? Как поживает товарищ
Сталин?
– Сисиня! – передразнивает его Джон, который тоже заходит ближе к обеду в мастерскую: механизаторы делятся с ним кусочками сала, иногда подносят выпить, если есть чего. Дезертир – единственный человек в деревне, которого Джон любит и умеет дразнить. Ему он показывает свой огромный, в белесых пятнах язык.
– Чаво? – Никиша сердито приставляет ладонь к зеленому лохматому уху
– он готов всех выслушать, лишь бы понять, что творится на этом свете. Слышит неважно и совсем ничего не понимает.
Профессор пренебрежительно машет рукой: ты, дед, совсем сбрендил.
Сейчас война другая, не с вашими танками и пушками – из-за угла террористы стреляют, взрывают с помощью хозяйственных сумок.
– Какие ишшо сумки? – сердится Никиша, полагая, что умный тракторист насмехается над ним. – Война, ребята, – это мощь и сила, окиян страсти, когда твоя жизня оказывается такая, что ее надо скорее отдать в бою…
Механизаторам некогда спорить со “сдвинутым” стариком: комбайны к жатве готовят. Смотрят на согбенную фигуру, опирающуюся на костыль, крутят пальцем у виска.
Приезжал фотограф, щелкнул Никишу и других тужиловских стариков на фото для нового российского паспорта. И уже через два месяца председатель сельсовета и паспортистка приехали в Тужиловку, прошли по домам, вручили документы. Пожали руку, пожелали здоровья и долголетия. Никиша таращился на красную книжицу с золотым гербом: всю жизнь прожил без паспорта, теперь-то он ему зачем? В довоенные времена паспортов колхозникам не давали, а после сорока лет он считался убитым.
– А на хронт мине по етой книжке не забяруть? – пробормотал он, и от волнения на земляных щеках проступила бледность.
– Пенсию будем оформлять! – сказал глава администрации сельсовета. -
Для этого паспорта и выдаем.
Однако Никиша, глядя на комиссию, никак не мог успокоиться.
Один из здешних активистов по прозвищу Батрак, ходивший из дома в дом вместе с комиссией, выступил с поучением:
– Ты, дедок, благодаря паспорту имеешь теперь право ходить на выборы, ты – “электорат”, у тебя есть “права человека”!..
Слова “права человека” многопартийный тип произнес с оттенком скрытого, но глубокого презрения, почти с ненавистью.
Сидели на опушке деревни, пили самогонку, еще теплую: Сапрон где-то раздобыл. Бывший разведчик, которого во время Курской битвы Никиша от плена, а стало быть, и от гибели спас, вспомнил поговорку о том, что народ, не желающий кормить своего солдата, будет кормить чужеземного.
– Какая разница, кого мине кормить? – произнес с раздумчивым негодованием дезертир, слизывая консервы с горбушки хлеба. – Чужой солдат свой дом в уме держить, ежели он, конечно, не природный бандит. Завоеватели приходють и уходють. Земля наша раздольная – любого душегуба заблукает, заволоочит. Чужаку надоедят щи да похлебка – ему чего лучше давай…
– Ты, стало быть, не возражаешь, чтобы враг жирел на твоей похлебке?
– нахмурился Сапрон. – А если он, к примеру, бабку твою в дело приспособит?
Никиша улыбнулся всем своим острым медлительным лицом:
– Хрен с ей, с бабкой. Она и раньше была приспособленная, а таперя совсем никому не нужна… Я в погребе с крысами перешептывалси, а она с Кузьмой на пячи жамки ела…
– Значит, судьба твоя такая, – задумчиво произнес Сапрон. – Гнилая душа лишняя в теле, она в нем ворочается, покоя не знает…
– Немцу-супостату зачем моя жена? – бормотал свое давнее дезертир. -
Ему, окаянному, девок хватит – сами липнут. Их, бабов, инстинктом тянет на обмен кровей. От женчин для воина одна погубленья. От солдата в бабу отдается боевая сила, и в результате общая размягченья на теплай пярине. Пущай тешатся, обновляют кровя народов. Баба – это пашня и погубленья. Любого утомит, упарит. Бляди
“ура” не вопять, в атаку не ходють, но дело свое сурьезное делают.
– Рассуждаешь так, будто сам в атаку ходил? – уставился на него Сапрон.
– Воображательно ходил. Я войну в своем уме произвел и победил, как и ты, – фактически. И страхов натерпелси не меньше тваво.
– Врешь ты все, земляной человек! – вздохнул Сапрон. – Я, конечно, понимаю: чужих девок тебе не жалко, потому что у самого детей отродясь не было. Неактивный ты человек, Никихвор.
…Однажды дезертиру до смерти захотелось выползти в поле, полежать в спелой ржи, подышать духмяным вечерним воздухом. Ведь было когда-то простое время, когда мужики косили, а бабы вязали снопы. Над ними как бог стоял учетчик. Его боялись, перед ним заискивали: маленький, сухонький, “грамотнай”. Никихвор Палыч! Важный, молчаливый, он, нахмурив брови, обходил поля с саженем в руках, замеряя скошенные гектары, терпко пахнущие полынью и сухоцветом.
Мужики заискивающе глядели на него: “Ноня, Никихвор Палыч, по два трудодня на кажного выходя…” – “Цыц! – оборачивался он всем маленьким непреклонным лицом. – И полтора трудодня хватя… Я сам знаю, сколькя кому записать…”
Живет в Тужиловке пришлый деятель по прозвищу Батрак. Тот самый активист, произносивший свободолюбивые речи при вручении паспортов старикам. У него у самого нет паспорта, записан как “беженец”, из жалости его приняла “во двор” самогонщица Фекла, которая за прожитье заставляет его работать по дому и колотит чем попало. Батрак по праву называет себя “многопартийцем” – то в одну партию запишется, то в другую. За льготами ходит пешком в райцентр. Туда же относит партийные списки с именами всех немногочисленных тужиловцев. Не забыл записать для количества дезертира Никишу и дурачка Джона.
Прогорела одна партия – можно вступить в другую. А перед выборами
Батраку и вовсе раздолье. В эту пору даже Фекла его не бьет ни половником, ни сковородками, с опаской поглядывает на сожителя: вдруг эта козья морда и впрямь выйдет в начальники? Тогда он без всяких приговоров расстреляет ее, как обещал, возле дровяного сарая.
Батрак периодически вручает местным жителям разноцветные билеты разных партий, от души поздравляет, трясет неуклюжие стариковские ладони.
Нелепая военная форма бывшего дезертира каким-то образом подходит к размытому смыслу многопартийности, в который его влепил местный деятель. У него в подвале на заплесневелой полке целая стопка партийных билетов – авось когда-нибудь сгодятся! Согбенная, опирающаяся на клюку фигура посещает все партсобрания.
Во время собраний Батрак, устав читать повестку дня и протоколы, оглядывая Никишу партийным исподволистым оком, морщится: ты, дед, похож на старого ястреба-милитариста!
