Никиша с жадностью накидывается на холодец, черпая дрогало алюминиевой ложкой. Студень вкусно тает во рту, привыкшем к нищете дезертирского питания. Старик поглядывает боковым глазом на Мавру, приоткрывшую рот, соображает в уме, что все старухи – общее для деревенской жизни тело. В их ругани всегда звучит надежда. Пьянея, он повернулся к Мавре, молодцевато ударил себя в грудь левой ладонью
– в правой зажата ложка: сгустки холодца шлепаются на пол, и он сам же на них оскользается.
– Я не грешник, матушка! – писклявый и в то же время умиротворенный голос. – Я спасси, не помир… Другие грешили, убивали, а я сидел у своей темноте… Я ишшо живой!..
Мавра как две капли похожа на Грепу, поэтому дезертир смело проходит посреди обеих – к двери, чтобы окончательно выйти на волю.
– Што ты, идол, пхаешься? – ворчит Мавра.
Никиша оборачивается, смотрит на нее, как на молодую девку.
– Иди, иди, дурак недобитай!.. – ворчит старуха.
Сапрон спит, уронив лицо на стол. Могучие ладони вяло выкинуты вперед, валяется надкусанный огурец.
– По до-ма-ам! – Дезертир дает сам себе писклявую, труднопроизносимую команду, бредет, качаясь, по тропинке. Где же его хата? До нее уже не добраться. Зато лопухи совсем близко. Один шаг надо сделать, но хромовые сапоги становятся ужасно тяжелыми, дыхания под жарким френчем нет совсем. И опять вокруг дезертира смыкаются стены солнечного погреба, в глазах белые самогонные хлопья. Мягкий удар о запахи травы, и вот уже его обнимает привычная душистая земля.
Букашка ползет по серой дергающейся щеке.
Два пастуха бредут вслед за стадом, гонят коров за околицу. Сапрон вышел на работу, голова почти не болит. Она с войны у него крепкая.
Никиша плетется вслед за пастухами, просит Сапрона дать похмелиться
– тот наверняка взял с собой чекушку. За спиной у дезертира самодельное деревянное ружье, выструганное из целиковой доски.
Травы этим летом много. Но не каждый луг пригоден для пастьбы.
Сапрон знает места, где трава до сих пор выше пояса: на человеческой крови поднялась… Коровы такую не едят, брезгуют…
Сапрон рассказывает Джону о том, как он провел вчерашний день в школе:
– Дети думают, я великий воин, потому что большой ростом. А я и разговаривать толком не умею. Показали мне ребята картину на стене – лицо молодое, написано подростковой рукой. Краска положена не жалеючи, бледность женчины курьяком выпирает, зато издалека смотрит на всех удивительная Зоя! Лицо как у мальчика, однако полностью военный образ. Юный художник изобразил Зою как святую. Подпись внизу картины неровными буквами, воистину детскими, которые этак шевелятся… – Сапрон достал из кармана тетрадочный листок, с хрустом развернул его. Школьники по его просьбе списали текст. Запинаясь, прочел записку рыдающим бочоночным голосом: -/ /Юная героиня-партизанка, приняла смерть на рубежах обороны Москвы. Ее жизнь, отданная за победу, как яркая звезда, осветила путь миллионам защитников Отчизны. Мы всегда будем помнить тебя, Зоя!
Стряхнув слезы, крикнул на коров: а ну пошли, мать вашу!.. Щелкнул кнутом.
Джон пытается его успокоить:
– Не плячь, Саплёнь! Девыцькя погибля… Плохие дяди ей сделяли бо-бо!..
Никиша тоже всхлипывает, ему жаль неизвестную Зою.
Дезертир смотрит на дурака, ковыряющего кнутовищем глинистый склон оврага. Жаль и глупого парня, да нечего ему дать – ни одной конфетки в дырявых карманах. Думает: “Вот Джон, дурачок, потомок послевоенных победителев, построивших города, плотины, шахты, распахавших целину.
Хвизику они придумали, а нового настоящего человека не изделали…
Землю колхозную никто не паша, люди сельские вымирають – сердца народныя в огне военном сгорела…”
– Зачем ты с собой деревянное ружье таскаешь? – с насмешкой оборачивается Сапрон. – И почему оно у тебя без штыка?..
– Дела моя, не спрашивай… Ты бы лучше, великий дядюшка, похмелил меня чуток…
Джон ковырнул кнутовищем глиняную влажную ямку, нашел гранату.
– Колецькя!.. – радостно воскликнул он басом и дернул ржавое кольцо.
Сапрон мгновенно выхватил у него гранату, швырнул ее в заросли.
Треснуло, оглушило, куст жасмина вылетел из почвы, закружился в воздухе, как танцующий.
Над головой дезертира свистели осколки, будто опять на Курскую дугу попал. Осколок задел мочку уха, алые мутные капельки упали на грязный рукав шинели. Никиша восторженно озирался вокруг: вот она, матушка-война! Пытался достать из-за спины деревянную винтовку, но
Сапрон, видя, как дезертир путается в шпагате, крикнул: отставить!..
Лицо ветерана было багровое и сердитое.
Земляные крошки запоздало щелкнули по лицам. Сапрон повалил Джона на землю.
Дурак всхлипывал, полз по траве в неизвестном направлении.
– Тяма… – показывал он пальцем на горизонт. – Тяма Дзёнь видель сонь, будто воеваль и стлеляль… Саплёнь молёдёй с люзьём безаль, тыкаль немиця…
Сапрон кивает: да, так и было, бедный мой глупец!.. У вас, дураков, видения точные.
– Дзён тозе воеваль, глянятю в танк кидаль! – хвастает идиот.
– В свой, советский, что ли?
– Неть, тёт биль цюзой, с килестём…
Дезертир глядел вокруг умильными глазами. Раненое ухо прижал подорожником, кровь остановилась. Рыжая пыль грибом оседала над оврагом. Булькала речка в низине, коровы с хрустом щипали траву.
Никиша сломил хворостину, помог пастухам собрать стадо. Болталась на тощем теле длинная, до пят, шинель.
Сапрон показывает кнутовищем на Джона:
– Повезло дурачку, что родился после войны. Немцы боялись умалишенных, стреляли в них моментально… Ты, Никихвор, по военным понятиям тоже сумасходный – кто же от судьбы в яму хоронится?..
– Меня бы немцы не стрельнули – они умная нация, у них хвилосохвия есть – я в книжке вычитал. Когда у погребе сидел, Грепа партейных учебников из бывшего сельсовета мине целую кучу принесла. Тама про
Гегеля написано… Один такейный Гегель, в каске, с перекосоебленным от жара и пепла лицом, поднял крышку погреба, замахнулся большой гранатой, штобы бросить… Я вскочил с лавки, рванул на груди сопревшую рубаху: “Бей, гад!..” Немец отшатнулся от моего бородатого лица, понял, что убивать меня нету смысла – от смерти моей война не остановится… Ну разве не “хвилосаф”? Да и кто был тот солдат? Небось такой же бедолага, слесарь или плотник, которому некуда было от войны схорониться.
Сапрон многозначительно поднял указательный палец:
– Никакие битвы, партии, демократии не исправят повреждение ума в человеках. У немцев была дюже большая идея, и негде было ее развернуть, акромя как в России.
– Брешешь ты, Сапроха! – взвизгнул дезертир, поправляя за спиной игрушечное ружье. – Мысля твоя поперек жизни идеть.
– Никися глюпый, дулясок!.. – Джон гыгыкает, показывает на дезертира грязным лоснящимся пальцем, который он часто сует в рот.
Оборачивается круглым сальным лицом к пастуху: – Саплёнь, расьскязи иссё пля Зою. Дзён будить пилякать…
Никиша, приставив к уху ладонь, снова слушает рассказ про казненную девушку. Джон хочет зарыдать как нормальный человек, но не получается, и он пищит, выпятив толстые слюнявые губы.
Дезертир тоже всхлипывает. За шинельной согбенной спиной болтается на разлохмаченной веревке ружье.
…Митя услыхал взрыв, испугался – опять, наверное, тракторист на мину напоролся?.. До сих пор снаряды выворачивают плугами.
Подросток шагает вдоль опушки леса, в ладони духовитые ореховые хлысты, срезанные для удочек.
С холма видны три фигуры, бредущие вслед за стадом коров по дну балки. Желтое облако в форме гриба плывет к реке, журчащей на свалах. Речная прохлада перебивается вонью взрыва. Теперь понятно – опять дурачок гранату нашел!..
Джон чувствует, что Митя думает о нем, поворачивается всем своим колодообразным телом. Вспыхивает улыбка желтых зубов:
– Митя халёсий, давал Дзёну каньфетьку!..
Стадо скрывается в низине, мелькает выгоревшая на солнце кепка
Сапрона, щелкает кнут, доносится его зычный голос:
– А ну пошли, мать вашу!..
