Во время собраний Батрак, устав читать повестку дня и протоколы, оглядывая Никишу партийным исподволистым оком, морщится: ты, дед, похож на старого ястреба-милитариста!
Перед началом Курской битвы люди из деревень ушли, а те, которые остались, горько пожалели об этом. Бомбы и снаряды рвались сутками напролет. Постоянный треск и грохот. Люди поневоле попрятались в погреба. Никиша был огорчен, что Грепа ушла жить в погреб к Кузьме…
“Штоб вас обоих бонбой шандарахнуло…” – ворчал дезертир. В черноте взрывов блистал, жег, гремел главный хозяин тогдашних полей – огонь.
Дезертир приоткрывал крышку, смотрел через щели досок: люди в советской форме кричали неслышно разинутыми ртами: “Огонь!..” После войны от них родятся дети – крепкие, деловитые, умные. Послевоенное поколение с воодушевленным блеском в глазах. Выносливые, годные для пятилеток ребята и девчата, однако с неважнецкими нервами… Уже в начале шестидесятых Никиша почитывал в погребе, при свете коптилки, газеты, которые иногда приносила Грепа: вот она, послевоенная молодежь! – строители, монтажники, “физики” и “лирики”, высокий полет!.. Все родились от военного огня, проникшего в кровь отцов и матерей… Но все военные и послевоенные дети, как это точно знал
Никиша, получились больные, зачатые от перекисшего, загноившегося в окопах мужского семени, вылезли из материнских животов, надорванных непосильной работой. Выкарабкались на свет божий огромными тысячами, трудовыми толпами и начали удивлять мир научными открытиями, новостройками, стихами, поставив завершающую точку общей судьбы полетом человека в космос. Уже тогда, сквозь газетные строки, бывший учетчик предчувствовал увядание нового, внутренне выжженного поколения; от отцов шла эта боль и невысказанность, эта затаенность и грусть, эта могучая лирика, которую дезертир слушал по радио – тайком провел через лопухи провода и подвесил хриплый репродуктор-“лопух”, к которому прислонял ухо через подушку.
Дезертир знал об успехах послевоенных “новых” в труде и творчестве.
Его тоже удивлял этот необъяснимый рывок жизни, сравнимый с броском на амбразуру, однако он со слезами на глазах думал об их неудаче, связанной с быстрой скоростью жизни. А еще надо было быстрее использовать запас энергии победы. Эта энергия на глазах таяла, уходила, словно живая материя мечты: деревни пустели. Дети бывших фронтовиков, получив паспорта, уезжали в города, наводняя общежития и бараки новостроек. И редко кто из них возвращался, потому что деревня, как бы она по-родному ни называлась, родиной даже в маленьком смысле уже не была. Ее родной смысл тоже был убит. Все эти деревушки и хутора давно съел колхоз, оставив на месте бывших поселений бурьянные островки. Позднее, в наше время, эти островки превратятся в тысячегектарные массивы брошенных пространств, заросших полынью и чернобылем. И все потому, что они, дети фронтовиков, ушли когда-то отсюда навсегда. Но, даже оставшись в деревнях, они и здесь бы до конца не справились с задачей жизни, потому что боль и усталость отцов не позволили бы им далеко устремиться вперед – этим энергичным, но полумертвым внутри детям.
Хотя некоторые остались и так же энергично поднимали колхоз. Но и колхоз был обречен на затухание и гибель: в его вялой “обчественной” жизни та же война оставила свои вирусы.
Никиша, замаскированный темнотой и грохотом, почти без опаски вылезал из погреба, смотрел, дыша через мокрую тряпку, кашляя заплесневелыми легкими. Глаза сохли от жара до каменной твердости, но дезертир не мог отвести взгляда от огня, борющегося с землей.
Воистину Царь-огонь с его безумным торжеством, когда небо становится черным, как на рисунке, сделанном послюнявленным химическим карандашом. Полузадохнувшийся дезертир шагал по горящей дымной улице
– однова погибать!.. Хоть нарочно проси встречного солдата, чтоб застрелил, чтоб разом отмучиться от зазря сбереженной жизни… Горьким серным дождем сыпались сверху крошки земли.
В тысячный раз он пожалел, что не ушел на войну с мужиками. Вот и остался сиротой в погребе… Дым, смрад, горячая кислая земля, залепившая рот и глаза. Воздух жарит тебя со всех сторон, словно картошку, брошенную в костер. Смоченная тряпка, через которую дышишь, превращается в грязный комок.
Сапрон слушает, кивает головой: он своими глазами все это видел. С перевязанной головой – одни глаза торчат из бинтов, ходил в рукопашную с трехгранным, до блеска начищенным штыком, который после боя становился ярко-алым, играл на закате влажными искрами. Пока отдыхал, на красноте штыка оседала пыль. Среди желтого огня пшеничных полей черные факелы танков, – иногда они с грохотом подскакивали от взрыва боекомплектов. Днем с трудом различался диск солнца, зато ночами было светло как днем.
“Пить…” – донесся с обочины слабый голос.
Никиша вернулся домой, набрал кружку теплой воды, вонявшей тухлыми огурцами. Нащупал лицо солдата, дал ему в сухой рот попить. В ответ хриплый шепот, заглушаемый взрывами: “Спасибо, браток!”
– Мбеста моя оказалася тута, на Курскай дуге… – бормотал Никиша. – Я тоже воевал, человека из танка спас, а немецкава солдата загубил…
Убил-то по-подлому, сзади, ржавым топором…
Слезы сами льются у него из глаз.
– Ничего… – Сапрон кладет на его почти детское плечо огромную ладонь. – Это война. А лицом к лицу ты бы с ним не справился, здоровенный был лось. Еще бы чуток, и он бы меня задавил… Ты поступил правильно и находчиво. Хочешь, свой орден тебе отдам?
– Не надо… – всхлипывает Никиша, одергивает залатанную гимнастерку.
Грудь его сама собой надувается петушиным зобком, глаза начинают ярко, не по-пьяному блестеть. Ему по душе похвала старого солдата.
– Не хочешь орден, сто граммов налью…
Сапрон не любил вспоминать о войне, хотя его часто приглашали в школу. Вот тогда он собирал в пакет медали, орден, благодарственные письма с портретом Сталина и шел три километра до школы. На перекрестке танк на постаменте, рядом пушки, зенитки. Дети каждую весну красят их, белят известкой колеса. На газонах причесанная трава.
Сапрон остановился у бетонной арки с колоколом. Арка символически обозначает Дугу. За ней, на фоне поспевающего пшеничного поля,
Сапрон видит тысячи горящих танков, трупы в комбинезонах и простых мундирах. Война машин, в которой победил сумасшедший мужичок с ржавым топором.
На постаменте танк. На борту белой краской имя его – “Орловский пионер”. Дети собирали копейки, сдавали деньги в фонд обороны, чтобы купить эту храбрую машину. После войны ее вытащили из оврага.
Пробитый корпус заварен, покрашен в вечно зеленый цвет. Сапрон поглаживает шероховатую пятиконечную звезду, распространенную четырьмя концами во все стороны света, а пятым – во время, которое ушло далеко вперед. Для бывшего разведчика, разжалованного в повара из-за болезни нервов, время остановилось, как в Никишиных часах, когда несчастную кукушку, собравшуюся пропеть обеденное время, пронзил осколок снаряда. Под ладонью Сапрон ощущает холод войны, затаившейся в броне танка. Ладонь мерзнет среди жаркого дня…
По дороге колтыхает Никиша, он прижимает к груди мешковину, в которую что-то завернуто.
– Чаво, дядя пастух, тута делаешь? – спрашивает он Сапрона.
– К дитям иду на отчет об войне… А ты за каким хреном здесь?
– В колхозную мастерскую ходил… Расскажи деткам, как Никиша, вредный дезертир, ночью выполз к раненому танкисту и дал ему попить.
Я исполнил последнюю желанию чилавека на войне!..
– Уйди прочь, сумасходный подвальный житель. Тебе война мозги сдвинула, а я к школьникам иду, мне надо понятным быть. И не смей быть возле памятного места! Под холодом вечного танка стонут мильёны душ и спрашивают, спрашивают… А что я им могу ответить?
– Сам ты чокнутый! – ворчит Никиша. – Тебя нельзя к детям допускать…
Я тоже по делу ходил! – Он обиженно шмыгает круглым, будто вишня, носиком. – В мастерскую, к Прахфессору, штоб ходики наладил. С войны стоят, осколком пронзенные, кукушка голосит всеми ночами, в пёрушках у нее дырка.
– Починил их тебе Профессор?
– Нет. Сказал, не стоя овчинка выделки. Надо, дескать, покупать лехтрические часы, японские. С пензии куплю. Я таперя человек с пачпортом, мне пензию плотють!
– Хрен бы тебе в зубы, а не “пензию”! – ворчит бывший фронтовик, поглаживая броню танка. – Ты в погребе сидел, а в нашем областном
Металлограде в это время танки делали. Русская броня – не шутка!..
На войне Сапрон не мог залезть внутрь танка всем своим солидным телом, зато несколько раз ехал на нем, чувствуя, как гул мотора вибрирует в органах его человеческого переда, наполняя их стальным военным значением.
Никиша кивает головой – он видел битву сквозь щели сарая. Для одних танк – символ победы, для других – стальной гроб.
