Нос моего самолета с силой врезался в фюзеляж, вышиб из дяди дух, и он судорожно запыхтел, но, хотя дядин живот практически не получил никаких повреждений, моя слабая шея болезненно стукнулась в его плечо. Ноздри забила удушливая детская присыпка, посыпавшаяся с него, словно с амазонской жабы, брызжущей ядом, если на нее наступишь. Понимаете, этот мой родственник после ванны щедро посыпался присыпкой «Джонсон», и со временем меня стало тошнить от ее аромата. Поэтому она нанесла мне сильный удар, проникнув прямо в ноздри и непосредственно в обонятельные железы. Однако я каким-то чудом выправился на второй ступеньке, трясущейся рукой схватился за лестничный столбик, умудрившись не выплеснуть кофе. Дживс попятился обратно на кухню.
– Кретин! – выдохнул дядя сквозь бороду падре Пио. – Идиот неуклюжий!
И тут, как со мной часто случается в моменты сильнейшего потрясения, я почувствовал запоздалый спазм и семяизвержение страха. В первые минуты я отношусь к пугающему объекту довольно спокойно и сонно, заметив про себя: «Ох, смотри-ка, мне на ногу прыгнула крыса», – что однажды реально случилось в Нью-Йорке, причем от полученной травмы я так до конца не оправился, – а когда крыса, поняв, что я человек, а не мусорный бак, кинулась в сторону и исчезла, внезапно осознал случившееся, завопив во все горло.
Поэтому приблизительно через две секунды после того, как дядя проревел: «Идиот неуклюжий», – на берегу прояснилось, и я среагировал, бессмысленно выкрикнув альпийским йодлем:
– Не-е-е-ет!..
Из моих рук, запоздало выброшенных вперед для защиты, вылетела, подобно дядиной детской присыпке, кружка горячего кофе, чудом удержавшаяся несколько мгновений назад. Кофе коричневой развернувшейся простыней выплеснулся на дядину желтую спортивную рубашку, тонкую, не предохранявшую от ожога.
– Черт побери! – страдальчески вскрикнул он, схватившись за живот.
– Ох, простите, ради бога, – пробормотал я, поднимаясь на последнюю ступень мимо корчившегося дяди.
– Я обварился? – наполовину спросил, наполовину всхлипнул он, задирая рубашку. Никто не заслуживает обливания кофе. Даже страшные дяди.
Я наклонился посмотреть поближе – живот густо зарос защитным слоем волос, натурально седых и белых от присыпки; кожа под присыпкой и волосами выглядела вполне нормально. Может быть, чуточку порозовела, однако никаких красных пятен от серьезных ожогов.
– По-моему, все в порядке, – заключил я, ожидая прощения, но дядя прошествовал в ванную, зажав в кулаке рубашку, как тряпку, а я, как дурак, потащился за ним следом.
Он оглядел себя в зеркале, намочил полотенце, приложил к животу. Быстро оправился. Крепкий старик. Мы смотрели друг на друга в зеркале. Моя жидкая светло-рыжая растительность выглядела жалко, соответственно душевному состоянию, а его усы чернели, как настроение на вечеринках 1970-х годов, во времена моей юности. Глаза дяди уменьшились до размеров глазок омара, у которого они очень маленькие. Из них летели смертоносные стрелы. Я уже говорил, что, как правило, он бросал на меня взгляд замороженной устрицы – уже плохо. Поэтому глазки омара не сулили ничего хорошего – репертуар зловещих взглядов, заимствованный из мира моллюсков и ракообразных, расширялся пропорционально неприязни ко мне.
– Прошу прощения за идиотизм, – прошептал я и смылся из ванной к себе в комнату.
Я пытаюсь кое-что написать. Немного о сюжете и герое моего романа. Социологическое объяснение практического выбора богатыми пожилыми людьми сопровождающих. Литературно образованный Дживс одобряет выработанную за день прозу. Воспоминания о поступлении Дживса на службу ко мне. Дживс готовит полдник. Я принимаю решение
Можно назвать меня озабоченным. Расстроенным, парализованным – тоже годится. Я лежал на кровати. От огорчения даже поесть не мог и остался без завтрака. Слева мелькал Дживс лучиком света.
– Как по-вашему, Дживс, письменное извинение решит проблему?
– Не знаю, есть ли в том необходимость, сэр. Это была просто случайность. Ваш дядя – человек разумный. А судя по тому, что вы мне рассказывали о его животе, он не получил серьезных повреждений.
– Возможно, вы правы, Дживс. Только все равно дело плохо. Знаете, как говорят о засидевшихся и надоевших гостях. Возможно, я задержался здесь дольше, чем позволяют родственные связи. Но я эгоист, Дживс. В Нью-Джерси благоприятная атмосфера для литературного творчества. Здесь я возвращаюсь к корням.
– Да, сэр.
– Может быть, если сейчас постучать пальцами по клавиатуре, на душе полегчает.
– За работой вам всегда становится лучше, сэр.
– Тогда приготовьте кофе со льдом, Дживс. Знаете, я без этого писать не могу. Действуя на нервы, кофеин неизменно содействует Музе.
– Да, сэр.
Дживс унесся готовить кофе. Мы знали, что на берегу чисто. После столкновения на лестнице дядя вернулся к обычному распорядку: съел миску овсянки, читая газету и слушая радио. Когда радио заглохло и хлопнула входная дверь, стало ясно, что мы – рабы – можем свободно бегать, резвиться, пить водку, тискать рабынь, валяться на сеновале.
Я уселся за письменный стол, вскоре явился Дживс с кофе. Потягивая ледяной напиток, я смотрел на компьютер. Только недавно с большими страданиями переключился на него с пишущей машинки, но тут есть и определенное преимущество – в кратковременных перерывах в творческом процессе на компьютере можно раскинуть пасьянс.
Свой первый роман я даже на машинке не печатал – писал от руки, потом сдал машинистке. Но это было несколько лет назад. Я начал печататься довольно рано, всего в двадцать три года, через год после окончания колледжа, а теперь, в тридцать лет, оставаясь еще молодым, практически выдохся. Отсюда одержимое стремление не встречаться по утрам с дядей, чтобы прийти в подходящее расположение духа для творчества. Если не закончить вторую книгу, я навсегда останусь автором одного романа. Вряд ли хоть кто-нибудь прочел роман «Мне меня жалко», но он был опубликован крупным нью-йоркским издательством, так что мне было на что жить в своем тесном мирке.
Новый роман, над которым, как уже говорилось, я работал два года, был романом с секретом, хоть все его намеки были неинтересными, ничем не примечательными, разве что в моем мнении. Наверно, это несколько странно, поскольку все романы подобного рода обычно пишутся о широко известных людях, но мне нравится этот стиль, когда литературный вымысел скрывает прихоти реальной жизни. Я даже имен не менял за исключением своего, назвав себя не Аланом, а Луисом. Непонятно почему, мне всегда безумно нравилось имя Луис.
Поэтому повествование в романе велось от имени Луиса (меня), а настоящим героем был мой бывший сосед по квартире в Манхэттене Чарльз, которого я в какой-то момент хотел перекрестить в Эдуарда или Генри, считая весьма остроумным использовать имена английских королей, тем более что Чарльз был истинным англофилом, поклонником королевской семьи. Вдобавок он был груб и язвителен, карьера драматурга ему не удалась, хотя я считал его блистательным. Больше никто, к сожалению, моего мнения не разделял, кроме пары каких-то никому не известных критиков 50-х годов, поэтому он сидел почти без гроша, вынужденный делить жилье с кем-то еще.
Доходы Чарльза составляла плата за преподавание композиции в Куинс-колледже и ежемесячно поступавшие чеки службы социального обеспечения, только на это не проживешь. У меня возник грандиозный и хитрый план: если пьесы не превратили Чарльза в великого американского писателя, то я превращу его в великого американского героя. Поэтому, живя с ним в одной квартире, я описывал его – о чем он не знал, – работая над книгой в библиотеке на 56-й улице или дома в его отсутствие, надежно пряча черновики и рукописи. Постоянно тайком записывал его рассуждения – он умел вести необычайно красочные диалоги, – постоянно мучимый этическими соображениями насчет заимствования чужой жизни. Впрочем, меня это не останавливало. Передо мной стояла насущная необходимость написать второй роман.
Прожив в соседстве почти два года, мы расстались с жутким скандалом, что привело меня к переезду в Нью-Джерси к тетке с дядей. Тем не менее книга, о которой Чарльз до сих пор не знает, по-прежнему мне представлялась пространным платоническим любовным письмом. Понимаете, я бесконечно им восхищался, несмотря на конец нашей дружбы, и это восхищение было сродни любви.
Роман с секретом получил название «Ходок», ибо Чарльз служил сопровождающим многим богатым дамам из Верхнего Вестсайда, получая при этом бесплатную еду высочайшего качества, которая ему очень нравилась и которую он иначе не мог себе позволить.
В качестве компаньона ему не приходилось ни за что платить, поскольку в высших кругах общества мужские и женские роли с возрастом весьма часто меняются: сначала за все платит мужчина, потом то же самое начинает оплачивать женщина. Женщины из высшего общества в семьдесят, восемьдесят, девяносто лет, поимев, как правило, не одного мужа, накопили или унаследовали колоссальные состояния либо после развода, либо живя дольше мужчин. Проблема заключается в том, что они не способны реально завести новых мужей и любовников и, скорее всего, не хотят заводить новых мужей и любовников, но им приятно иметь рядом мужчину, который прилично смотрится в обществе, распахивает перед ними двери, подставляет кресла, тащит чемоданы в поездках – поэтому богатым женщинам-долгожительницам требуется компаньон. Над ними постоянно кружит стая чаек в синих блейзерах – мужчины без денег, с определенной утонченностью, которые часто оказываются гомосексуалистами. Они называются «ходоками» – видимо, потому, что ходят рядом с женщинами, оказывая им услуги. Порой их зовут «запасными», когда, скажем, за обеденными столами требуется строго чередовать мужчин и женщин.
